Страница 22 из 40
Я добрался до окраины Кабула затемно, и потом потратил еще целый час на то, чтобы попасть в центральную часть города. Я зашел в кофейню, где какой-то старик с растрепанной бородой и с зубами из нержавейки наигрывал на диковинном инструменте, представлявшем собой помесь ситара и мандолины. Я заказал чашку кофе — очень густого и очень горького — и похожее на плов варево из дробленой пшеницы со смородиной. Я встрял в круг игроков в триктрак, потом заказал еще кофе, и спросил у одного из играющих, не знает ли он человека по имени Аманулла.
— Я знаю Амануллу торговца рыбой, и Амануллу, сына Хади, книготорговца.
— Наверное, он имеет в виду Амануллу старьевщика, — предположил другой игрок.
— Или одноглазого Амануллу. Не этого ли Амануллу ты ищешь, kazzih?
Имя Аманулла в Афганистане, похоже, было такой же редкостью, как блоха на холке у дворняги. Кабул просто кишмя кишел Амануллами. Я стал объяснять, тщательно выговаривая каждое слово, потому что иначе я не в состоянии изъясняться на пушту (или пашту, или пашто, или пушто)… Кстати, в Афганистане говорят на пушту, и именно тем фактом, что это одно из наиболее — и необоснованно — усложненных азиатских наречий, я и склонен объяснять неграмотность большинства местного населения. Разумеется, большинство афганцев не умеют ни читать, ни писать. В пушту тридцать семь типов глаголов, тринадцать непереходных и двадцать четыре переходных. Разве кто-то в здравом рассудке сумеет разобраться во всей этой чепухе!
Ну так вот. Тщательно выговаривая каждое слово на пушту, я объяснил, что проделал путь в несколько сотен миль в поисках человека по имени Аманулла, и мало того, что я никогда его не встречал, так я еще и не знаю, как он выглядит.
— Мне неизвестно имя его отца. Знаю только, что Аманулла — дородный мужчина с седыми волосами, очень длинными седыми волосами. Он работорговец.
— А! — задумчиво изрек кибицер. — Так это же Аманулла Седовласый.
— Аманулла Работорговец, — подхватил игрок в триктрак.
— Вы не знаете, где его можно найти?
— Я такого не знаю, — твердо заявил мой партнер по игре.
— Он мне незнаком, — замотал головой другой.
Меня всегда интересовали черты сходства между старинным европейским водевилем и ближневосточными комическими сценками. Я вернулся к своему столику и заказал еще кофе. Потом я высыпал на столик несколько медяков из своего кошелечка и вышел на улицу. Я тщетно пытался на ходу засунуть кошелечек в складки моего обширного афганского халата, и дело кончилось тем, что тот упал на тротуар. Не халат, а кошелек.
Я нагнулся его поднять, и тут у меня с головы слетел тюрбан.
Ситуация была дурацкая. День стоял безветренный, во всяком случае слабый ветерок никак не мог сдуть тюрбан с моей головы.
— Что за черт! — пробурчал я в сердцах, хотя, скорее всего, на пушту это восклицание ничего не означает. Я развернулся, подхватил свой тюрбан и только тогда заметил торчащий из него кинжал.
Если бы я не выронил кошелек и не нагнулся за ним, этот кинжал проткнул бы мою спину, или шею, или еще что-нибудь…
Я огляделся по сторонам, но никого не заметил. Тогда я перевел взгляд на тюрбан — удостовериться, что кинжал еще торчит там. Там он и торчал. И тут мне вдруг вспомнились жуткие кадры из похожих один на другой бандитских триллеров: парень заходит в занюханный бар где-нибудь в Бостоне и расспрашивает бармена про какого-нибудь Кириатоса, после чего летит в Сент-Луис, а оттуда чартерным рейсом на горнолыжный курорт в Сан-Вэлли, где солнечным утром едет в кабинке подъемника и на полпути к вершине кто-то приставляет ему к спине ствол «беретты» и грозно шепчет в ухо:
— Ну я Кириатос. Чего тебе от меня нужно, фраерок?
Эти взлеты воображения сценаристов у меня всегда вызывали тошноту. Но вот со мной произошло нечто похожее: я вошел в кофейню и стал задавать дурацкие вопросы про Амануллу, о котором здесь никто слыхом не слыхивал и знать не желал, и стоило мне только выйти из кофейни на улицу, как я тут же получил перо в тюрбан…
Это просто совпадение, решил я. Кстати, к вопросу об издержках работы секретным агентом. У нас у всех развивается паранойя. Стоит вам хотя бы пару-тройку лет отбарабанить в этой сфере, как в любом уличном попрошайке вы начнете подозревать переодетого террориста, замешанного в международном заговоре. А в грабителе, вломившемся в квартиру за стенкой, вам будет мерещиться дерзкий шпион, который охотится за секретными документами министерства обороны. А тут, ясное дело, просто какой-то афганский оборванец попытался выхватить у меня из-под руки оброненный мной кошелек с мелочью. Или, если угодно, какой-нибудь фанатик-националист захотел отомстить мне за мои издевательства над его великим и могучим родным языком. Но вполне очевидно, что ни то, ни другое не имело никакой связи с Федрой Харроу или Амануллой Седовласым.
Я выдернул кинжал из тюрбана и пристроил его в складках своего халата. Кинжал оказался настоящим произведением оружейного искусства: у него была резная костяная рукоятка с перламутровыми инкрустациями, а клинок выкован из тонкой стали, с затейливой гравировкой по обеим сторонам. В ранних романах Агаты Кристи такие клинки часто ставят последнюю точку в жизни пожилых английских джентльменов.
Мысль возобновить поиски таинственного Амануллы в первый момент ничуть меня не воодушевила. Но я начал уверять себя, что веду себя просто глупо и даже по-детски, и после недолгих уговоров я уступил своим доводам и отправился по следу Амануллы Седовласого.
В последующие часы все, чего я добился, свелось к нескольким предложениям приобрести рабов для перепродажи — но не более того. Как я выяснил, работорговля в Афганистане настолько же незаконное занятие, как подпольное букмекерство в Соединенных Штатах. Судя по тому, что я видел и слышал, купить-продать раба или рабыню в Кабуле не более сложно, чем поставить на лошадку в центре Манхэттена. А может быть, и еще проще, потому что работорговцев тут куда больше, чем букмекерских контор на Манхэттене. Я заходил в разные места и расспрашивал там об Аманулле Работорговце, и меня все время направляли к людям, которые хоть и промышляли работорговлей, но, увы, никакого отношения к моему Аманулле не имели.
Между полуночью и рассветом Кабул замирает. Почти все лавки закрываются, улицы пустеют. С приходом ночи с севера подул сухой холодный ветер, и я провел предрассветные часы, усевшись на пороге лавчонки седельника и пытаясь согреться и привести в порядок мысли. И в том, ни в другом я не преуспел.
Солнце взошло как-то очень поспешно. Я отряхнул персть с моих одежд и отправился бродить по улицам Кабула, задавая все те же вопросы, попутно перехватывая то пшеничную лепешку, то чашку кофе, и наконец забрел в самую древнюю часть города. Здесь улочки были совсем узкие, и по обеим их сторонам теснились крошечные хижины. Автотранспортным средствам тут было не протиснуться, зато низкорослые афганские клячи и флегматичные персидские ослики передвигались совершенно спокойно. В воздухе висело плотное смрадное облако вековых испарений, куда более древних, чем выхлопы окиси углерода. Чем выше поднималось солнце, тем свирепее становился зной, запертый между теснящимися на узких улицах лачугами.
И вот наконец ближе к полудню уличный торговец сомнительными сосисками прикрыл свой единственный зрячий глаз и, задумавшись, потеребил бороденку коричневыми от табака пальцами, снова отверз глаз и глубокомысленно кивнул:
— Крупный мужчина с седыми волосами до плеч, ненасытный мужчина, который ест с утра до вечера и чей выпирающий живот мог бы прорвать ткань его халата. У которого темные дела с иностранцами, с приезжими из Индии и Европы, с китайцами из горных районов. Который скупает женщин и отправляет их в специальные дома в сельской местности, где шахтеры пользуются ими как maradoosh. Этого Амануллу ты разыскиваешь, kazzih?
— Да, старик.
— Это брат мужа сестры моей жены.
— Да ну?
— У тебя к нему дело, kazzih? Ты хочешь продать ему женщин?