Гарпагониада

- Выпоротый человек, - подумал хозяин.

Локонов вспомнил рассказ о некоем реалисте Пушкинове, которого во время гражданской войны, выпороли свои же гимназисты, ставшие добровольцами, за то, что он снимал иконы в школах, как порка разбила его жизнь и превратила в циника.

Локонов всматривался в собутыльника. Перед ним, несомненно, лежал один из таких людей.

- Надо, чтобы он не знал, что мне известна его тайна.

Локонов прикрыл спящего одеждой. Прикрыв гостя, Локонов отошел к окну.

Воробьи клевали булку. Вдали виднелась скользкая от дождя береза, под которой еще так недавно сидел циник Анфертьев, подняв свой воротник.

Не оборачиваясь, Локонов просидел до сумерок.

Поезд прошел по железнодорожному мосту.

В огромном доме напротив зажглись огни.

Какой угодно пакт и с кем угодно готов был заключить увядающий человек, чтобы вернуть, хотя бы ненадолго, себе молодость, чтобы отделаться от мучающего еще ощущения пустоты мира.

В комнате постепенно светлело. Мучимый бессоницей, встал и подошел к окну. Солнце освещало двор, под окном - следы ног, наполненные водой.

Анфертьев встал страшный, опухший. Глаза у Анфертьева бегали. Стук в виске начал превращаться во что-то членораздельное. Анфертьев прислушался.

Голос в виске стал произносить слова вполне отчетливо.

ГЛАВА 13 КРАЖИ

- Вот солнце - богиня, основательница Японии, мать первого императора. Ее обидел младший брат, бросил шкурку нечистого животного в ее спальную!

Пуншевич закурил и продолжал:

- Богиня в это время ткала. Она рассердилась и скрылась за скалой. Наступила вечная ночь. Боги - ее вассалы - собирались и принялись думать, как поступить, чтобы вызвать ее из-за скалы, чтобы снова появилось Солнце. Устроил пир перед скалой. Долго пели они там и танцевали. Среди них была молодая красавица-богиня. Она принялась танцевать так смешно, что даже обнажалась, появились груди. Боги рассмеялись. Богиня-Солнце не выдержала, ей захотелось узнать, что рассмешило так богов. Она слегка раздвинула скалы. Тогда самые сильные боги бросились и совсем раздвинула скалы и ее заставили выйти. И опять на свете появилось солнце. Она была последней представительницей царствовавшей богиней!

- Что, - спросил он у Жулонбина, - неплохо?

- Очень даже плохо, - мрачно ответил Жулонбин. - Если мы каждому предмету будем посвящать столько времени и от каждого предмета уноситься куда-то вдаль.. .

- Позвольте, - возразил Пуншевич, - я погружаюсь в предмет, а не отвлекаюсь от него.

- Нет уж позвольте, - резко перебил Жулонбин, - что есть этот предмет? Спичечный коробок. Так давайте, рассмотримте его, как спичечный коробок. А вы что делаете? Вы уноситесь в мифологию. Что общего, скажите, между спичечным коробком и тем, что вы мне порассказали? Мы должны классифицировать предметы, изучать предметы, так сказать имманентно. Какое нам дело до всех этих картинок? Ведь мы не дети, которых привлекает пестрота красок и образов. Вот что, дайте мне вашу коллекцию на один вечер.

- Позвольте, - ответил Пуншевич, - вы и так поступаете не совсем корректно. Мы все вносим в общую сокровищницу, а вы даже не внесли и самого пустяшного предмета. Вы все обещаете завтра, завтра принесу, и никогда ничего не приносите.

Руки у Жулонбина дрожали.

Дайте хоть на одну ночь эту коллекцию, - сменил он резкий тон на умоляющий. От волнения он встал. Его лицо носило следы великой горести.

- Не вернет, - подумал Пуншевич, - никак нельзя ему дать. Он жуткий человек, для которого самый процесс накопления является наслаждением. Так, для игрока в карты сперва карты являются лишь средством. Так игрока сперва волнуют доступные в будущем картины и жизнь представляется удивительной. А затем остается только "выиграю или проиграю". Так и писатель, должно быть, сперва пишет, чтобы раскрыть особый мир. Но нет, писатель, пожалуй, сюда не относится.

Умоляя, Жулонбин стоял и горестно перелистывал тетрадку.

- Если вы мне дадите на одну ночь, - сказал Жулонбин, сжимая тетрадку, видно было, что его руки сами хотят спрятать ее в карман, - то тогда завтра я принесу...

Но тут Жулонбин запнулся. Нет, ни за что он не расстанется с брючными пуговицами, с поломанными жучками, с огрызками карандашей, с этикетками от баклажанов, визитными карточками. Жулонбин чувствовал, что он ничего, решительно ничего не принесет завтра и знал, что если эта тетрадка попадет в его комнату, то уж больше никто ее не увидит, что несмотря ни на какие обидные слова, ее у него не выманить.

- Хотя вы и относитесь к вещам совершенно иначе, совсем не так, как мы, но все же я рискну и дам вам на одну ночь эту тетрадку. Но только, чтоб к двенадцати часам она была у меня.

- Спасибо, - сказал Жулонбин радостно, - я честный человек.

Ссутлившись, стараясь не смотреть по сторонам, вернулся Жулонбин в свою комнату и лег в постель.

Вбежала Ираида, укрыла его плечи одеялом.

- Отстань, не мешай, я не люблю.

Ираида захлопала в ладоши и стала приставать:

- Расскажи, как ты любишь? Расскажи, как ты любишь, нет, ты расскажи, как ты любишь.

- Не топай, иди к маме, - сказал Жулонбин.

- А я видела во сне волка, - воскликнула радостно Ираида. - Он меня обнимал, целовал.

- Постой! - Сновидение, - вскричал Жулонбин. - Я совсем позабыл, что решил собирать сны.

И Жулонбин погрузился в мечты о новой огромной области накопления.

Во сне Жулонбин видел, что он борется с Локоновым и отнимает у него накопленные сновидения, что Локонов падает, что он, Жулонбин, бежит в темноте по крышам, унося имущество Локонова.

- А что, если украсть, - подумал Жулонбин, - ведь никто не поверит, что можно украсть сновидения.

Все существо Анфертьева прониклось безотчетными томлением. Волчьими глазами глядели фонари. Они казались Анфертьеву красными угольными точками, улицы казались более темными, чем были они на самом деле, более узкими, панель как бы убегала из-под его ног. Он шел так, если б шел в гору, весь склонившись вперед, он готов был упасть.

Эту песню пел уж не он, сознание покинуло его.

Он пришел в себя. Перед ним сидел Вшивая Горка. В комнате носился пивной чад, знакомые фигуры завсегдатаев бросали слова, исповедывались, дремали, где-то далеко стояла стойка.