Страница 112 из 204
Особенно энергично подошли к делу о признании Временного правительства американцы, чей государственный корабль в эти дни стремительно входил в воды мировой политики. Френсис телеграфировал президенту Вильсону 18 марта 1917 г.: "Признание первыми представляется целесообразным с нескольких точек зрения. Эта революция является практической реализацией выдвинутого нами принципа правления - посредством согласия управляемых. Наше признание, если оно окажется первым, возымеет огромное моральное воздействие"{586}.
Временное правительство добьется того, чего царизм не смог сделать за два с половиной года, - мобилизует все ресурсы России против Германии, добьется поворота событий в дуэли на Восточном фронте. Дипломатическое признание посол Френсис хотел представить как рукопожатие самой старой и самой молодой либеральных республик: это "имело бы огромный моральный эффект"{587}. Патрон Френсиса - полковник Хауз убеждал президента: "Нынешние события в России произошли благодаря Вашему влиянию"{588}.
На заседании кабинета министров Вильсон сказал: "Это правительство должно быть хорошим, поскольку его возглавляет профессор". Президент намекал на коллегу-историка Милюкова Государственный секретарь Лансинг полагал, что с превращением России в буржуазную демократию для США наступило время "идеологизировать" войну - объявить войну демократий против деспотизма в Центральной Европе. Ожидая решения о признании Френсис осведомился о количестве войск, находящихся в Петрограде. Гучков назвал цифру 125 тысяч, но указал, что Временное правительство может рассчитывать не более чем на пятую часть этого числа. 22 марта американское правительство признало Временное правительство. Это был абсолютный временной рекорд для кабельной связи и для работы американского механизма внешних отношений. По Невскому проспекту мчалась карета с возничим в ливрее - представитель великой заокеанской республики приветствовал новую республику Старого света. В ходе аудиенции в Мариинском дворце перед председателем совета министров князем Львовым и всем составом Временного правительства в полной парадной форме предстали все восемь секретарей и атташе американского посольства.
Лондон был более скептичен (лучшая в мире разведка доставляла обескураживающие сведения о русской армии), но и здесь видели необходимость признания нового правительства союзника. Накал мировой борьбы не давал альтернативы. Создавший текст признания министр финансов Э. Бонар Лоу не счел возможным признавать желаемое за действительное. Банальными фразами не следовало прикрывать упрямо растущей тревоги. "Мы помним, с каким горением надежды было воспринято либерально мыслящими людьми во всем мире падение Бастилии... Мы помним также, как быстро и как печально закончился этот яркий рассвет"{589}.
В отличие от прочих союзников Лондон уже на ранней стадии испытал явственные опасения.
Через два дня после американцев с признанием Временного правительства выступили британское, французское и итальянское правительства. Процедура признания была не менее торжественна, чем у американцев. Но все мысли представителей европейского Запада замыкались не на некоем будущем союзе всех демократий, а на бескомпромиссной борьбе, в ходе которой новая Россия держала экзамен на военную надежность. Бьюкенен выступил вперед: "Более чем когда-либо необходимо не упускать из вида, что победа Германии приведет к разрушению того прекрасного памятника свободе, который только что воздвиг русский народ. Великобритания протягивает руку Временному правительству, убежденная, что оно, верное обязательствам, принятым его предшественником, сделает все возможное для доведения войны до победного конца"{590}.
Мы видим, что новая Россия, с ее новыми социальными идеями, далеко отстояла от стремящегося лишь к победе Запада.
Западные дипломаты получили возможность впервые воочию рассмотреть правительство, пришедшее на смену царским сановникам. Министры временного правительства явились в Мариинский дворец в рабочих пиджаках с портфелями под мышкой. Даже благоволящий к ним Палеолог, сбивается в рассказе об этой встрече на саркастический тон: "Какой у них бессильный вид! Задача, которую они взяли на себя, явно превосходит их силы. Как бы они не изнемогли слишком рано! Только один из них, кажется, человек действия: министр юстиции Керенский. Тридцати пяти лет, стройный, среднего роста, с бритым лицом, волосы ежиком, с пепельным цветом лица, с полуопущенными веками, из-под которых сверкает острый и горячий взгляд, он тем более поражает меня, что держится в стороне, позади всех своих коллег: он, по-видимому, самая оригинальная фигура Временного правительства и должен скоро стать его главной пружиной"{591}.
Керенский с его нервическим темпераментом произвел впечатление и на американского посла.
Возможно, западные послы меньше пели бы дифирамбов Временному правительству, если бы знали о публикуемом именно в это время знаменитом приказе номер один (о выборности командиров), который как ничто другое способствовал деморализации великой русской армии.
Реакция Берлина
Сообщения о совершившейся в России революции достигли Берлина в середине марта 1917 г. и возбудили большие надежды. Хотя немцам неприятно было слышать подтверждение правительством Львова-Милюкова обязательств России в отношении Запада, в Берлине слышали слова не только Милюкова, но и критику милюковской политики со стороны Петроградского Совета, который 27 марта осудил "милитаристскую и империалистическую внешнюю политику" в знаменитом обращении к народам мира.
Из своей "штаб-квартиры" подрывных действий против России в Копенгагене германский посол Брокдорф-Ранцау рекомендовал правительству содействовать созданию "широчайшего возможного хаоса в России", ради чего следовало поддерживать крайние элементы. "Мы должны сделать все возможное для интенсификации разногласий между умеренной и экстремистской партиями, их возобладание в высшей степени соответствовало бы нашим интересам... Следует сделать все возможное, чтобы ускорить процесс дезинтеграции в трехмесячный период, тогда наше военное вмешательство обеспечит крах Российской державы"{592}.
От Брокдорфа-Ранцау к имперскому канцлеру был послан Парвус-Гельфанд с предложением осуществить транспортировку эмигрантов-революционеров из Швейцарии в Россию. Эту идею поддержали М. Эрцбергер и барон Мальцан из министерства иностранных дел. Гельфанд полагал, что Ленин, будучи "более воинственной личностью", чем двое социалистов в правительстве Львова (Чхеидзе и Керенский), "отодвинет их в сторону и будет готов к немедленному подписанию мира"{593}. 5 апреля 1917 г. Брокдорф-Ранцау писал Циммерману: "Развитие ситуации в России, важное для нашего будущего, требует радикальных решений".
Кайзер Вильгельм отнюдь не противился перемещению в Петроград радикалов. "Насколько сильно Германия была заинтересована в приезде Ленина, показывает тот факт, что германское правительство сразу же приняло его условия; оно также согласилось с тем, чтобы его сопровождали проантантовские меньшевики, более многочисленные, чем большевистская группа, чтобы на большевиков не пало подозрение как на германских агентов"{594}.
Тридцать первого марта В. И. Ленин согласился возвратиться в Россию в железнодорожном вагоне через Германию. Он полагал, что по окольному пути через Францию, Англию в Северную Россию ехать опаснее, западные союзники могли арестовать известного противника войны. Специальный вагон перевез группу российских социал-демократов через Германию в Швецию, а оттуда на корабле через Ботнический пролив в Финляндию - и по железной дороге - в Петроград. Время прибытия - 16 апреля 1917 г. На Финляндском вокзале Ленин сказал, что "недалек час, когда по призыву Карла Либкнехта немецкий народ повернет свое оружие против капиталистических эксплуататоров".
Разумеется, Ленин не был германским агентом. Исторический разворот событий создал такую ситуацию, когда интересы вождей монархистской Германии и русских ультрареволюционеров совпали - на недолгое, но очень важное время Германское правительство хотело выдвижения на политическую авансцену лидера, который сделал требование мира заглавным. Ленин же использовал этот интерес германской имперской элиты для реализации первой стадии мировой революции. Страдающей стороной стала Россия - объект интриги первых и социального эксперимента вторых.