Тарнхельм

Потом до меня дошло и другое самому дяде Роберту ужасно нравилось играть на страхе своего брата. Я еще недостаточно разобрался в их жизни, чтобы понять, что этот страх служил оружием, которым дядя Роберт пользовался без зазрения совести но что страх этот был силен и всепроникающ, понял даже я, невзирая на молодость и неопытность.

Словом, так обстояли дела за неделю до Рождества. Погода стояла ненастная, бушевали резкие, пронзительные ветра. Казалось, вся природа пришла в неистовство. Лежа по ночам в постели и слушая завывания ветра в камине, я воображал порою, что в общем гуле различаю удары волн о берег, вижу, как пенятся и ярятся черные воды Уостуотер под Осыпями. И я подолгу лежал без сна, мечтая оказаться в объятиях крепких рук Боба Армстронга и прижаться к его теплой груди, но считал себя слишком большим мальчиком, что-бы просить о чем-либо подобном.

Помню, что страхи мои все возрастали с каждой минутой. Кто может сказать, что давало им силу и власть? Я подолгу оставался один, дядю теперь я боялся до смерти, погода была ненастная, бесчисленные просторные комнаты пустые и заброшенные, слуги загадочны и нелюдимы, а белесые стены переходов всегда поблескивали неестественным светом, и хотя Армстронг присматривал за мной, но ему с лихвой хватало и других обязанностей, так что он не мог проводить сомной все время.

День ото дня я сильнее и сильнее боялся и не любил дядю Роберта.

Казалось, все кругом боялись и ненавидели его, однако сам он всегда был со всеми добр, а говорил тихо и ласково. Но вдруг, за несколько дней до Рождества, произошло событие, превратившее мой привычный страх в безудержную панику.

Я читал в библиотеке "Лесной роман" миссис Радклифф давно забытую старую книгу, достойную воскрешения. Библиотека Файлдик-холла и вправду оказалась чудесной, но обветшалой комнатой с высокими, от пола до потока, рядами книжных полок, маленькими подслеповатыми окошками и изъеденным мышами старым выцветшим ковром. На столе в дальнем углу горела лампа. Другая стояла на полке рядом со мной.

Что-то сам не знаю, что заставило меня оторвать взгляд от книги.

И зрелище, представшее моему взору, даже теперь заставляет сердце мое на миг остановиться от одного лишь воспоминания. У двери, не двигаясь и молча глядя на меня, стояла желтая дворняга.

Не стану даже пытаться описать овладевшие мной безумный страх и леденящий душу ужас. Кажется, основная моя мысль состояла в том, что жуткое видение первой ночи здесь было совсем не сном. Сейчас ведь я не спал. Книга вывалилась у меня из рук и со стуком упала на пол, лампа тускло горела, слышалось постукивание плюща о ставень. Нет, это был не сон, а явь.

Задрав длинную отвратительную лапу, собака почесалась, а потом медленно и бесшумно направилась ко мне через широкое пространство ковра.

Я не мог кричать, не мог пошелохнуться. Я ждал. Тварь оказалась еще гнуснее, чем мне запомнилось эта плоская морда, узкие глазки, желтые клыки. Медленно, лишь однажды остановившись, чтобы снова почесаться, она приближалась, и вот оказалась почти совсем вплотную к моему креслу.

Она на миг застыла, поглядела на меня и оскалилась, но на сей раз словно бы ухмыляясь, а потом ушла прочь. И когда она исчезла, в воздухе остался витать густой зловонный запах запах тминного семени.

V

Теперь, когда я оглядываюсь назад, мне кажется довольно-таки примечательным то, что я бледный, нервный ребенок, вздрагивающий при каждом неожиданном звуке прореагировал на это происшествие столь неожиданным образом. Я ни единой живой душе, даже Бобу Армстронгу, ни словом не обмолвился об этой желтой дворняге. Я затаил свой страх душераздирающий, лишающий рассудка страх глубоко в груди. Мне хватило сообразительности понять теперь, с высоты минувших лет, просто ума не приложу, как это сумел уловить витавшее в воздухе неясное ощущение что я играю свою крошечную роль в развязке чего-то в высшей степени необычного, что уже много месяцев копилось и нависало над домом, точно тучи над Гейблом.

Поймите, я с самого начала не предлагаю вам никаких объяснений.

Возможно я и по сей день не могу быть уверен объяснять-то, в общем, и нечего. Вероятно, дядя Роберт умер сам по себе впрочем, сейчас вы лично все услышите.

Однако, (в чем не может быть уже никаких сомнений) после того, как я увидел в библиотеке эту дворнягу, поведение дяди Роберта со мной странно и разительно переменилось. Возможно, это было простым совпадением. Знаю лишь, что чем старше становишься, тем реже и реже называешь что-либо простым совпадением.

Как бы там ни было, в тот же вечер за ужином дядя Роберт выглядел на двадцать лет старше. Скрючившись, съежившись на своем месте, он не притрагивался к еде и сварливо огрызался на всех, посмевших к нему обратиться. Особенно же он дичился меня избегал даже глядеть в мою сторону. Это была мучительная трапеза, а после нее, когда мы с дядей Констансом остались вдвоем в старой гостиной с пожелтевшими обоями комнате, где двое часов тикали, словно соревнуясь друг с другом произошла неожиданнейшая вещь. Мы с дядей Констансом играли в шашки. В вечерней тиши слышалось лишь завывание ветра в камине, шипение и потрескивание огня, да глупое тиканье часов. Внезапно дядя Констанс опустил шашку, которую собирался уже передвинуть, и заплакал.

Для ребенка всегда мучительно видеть, что взрослый плачет, а меня и до сего дня вид плачущего мужчины приводит в невыразимое смущение. Мне больно было смотреть, как бедный дядя Констанс сидит в полном отчаянии, опустив голову на пухлые белые руки и содрогаясь всем крупным телом. Я бросился к нему, и он обнял меня с такой одержимостью, словно не хотел больше никогда отпускать и, всхлипывая, принялся бормотать какие-то бессвязные слова о том, что он позаботится обо мне... будет меня охранять... проследит, чтобы это чудовище...

Помню, что при этих словах я тоже начал дрожать и спросил дядю, о каком чудовище он говорит, но тот лишь продолжал бессвязно всхлипывать и твердить что-то про ненависть, трусость, и что если бы у него только хватило духу...

Потом, немного опомнившись, он засыпал меня вопросами. Где я бывал за эти дни? Ходил ли в Башню? Видел ли там что-нибудь страшное? А если да, то отчего не сообщил ему сразу же? Дядя Констанс сказал еще, что если бы только знал, что дело зайдет так далеко, то ни в коем случае не позволил бы мне приехать, что лучше было бы мне уехать нынче же вечером, и что если бы он не боялся... Тут он снова затрясся и поглядел на дверь, и я тоже задрожал. Он все крепче прижимал меня к себе. Нам обоим послышался какой-то странный звук, и мы вместе стали прислушиваться, подняв головы, сердца наши сильно бились. Но это было лишь тиканье часов, да ветер завывал так, словно хотел снести дом.

Тем не менее вечером, придя в спальню, Боб Армстронг обнаружил меня у себя в постели. Я шепнул ему, что мне очень страшно, обхватил его руками за шею и умолял не отсылать меня прочь. Он согласился, и я проспал всю ночь под его надежной защитой.

Как могу я дать вам истинное представление о том страхе, что неотступно преследовал меня? Ибо отныне я знал: и Армстронг, и дядя Констанс считают, что опасность и в самом деле существует, что все это не плод моего истерического воображения и не ночной кошмар. А что делало ситуацию лишь тяжелее, так это то, что дяди Роберта было больше не видно, не слышно. Он заболел, он не выходил из своей башни, и за ним ухаживал лишь старый высохший лакей. И таким образом, будучи нигде, он был всюду. Я старался, когда мог, держаться с Армстронгом, но какая-то гордость мешала мне, точно пугливой девчонке, неотрывно цепляться за его куртку.

На дом, казалось, легла мертвая тишина. Никто не смеялся, не пел, не слышалось ни собачьего лая, ни птичьего щебета. За два дня до Рождества землю сковал жестокий мороз. Поля застыли, само серое небо казалось каким-то замерзшим, и под темными тучами чернели Скафелл и Гейбл.

И вот настал рождественский вечер.

Помню, тем утром я пытался рисовать детская картинка одной из сцен романа миссис Радклифф когда двойные двери вдруг отворились и на пороге показался дядя Роберт. Он стоял там, согнутый, дрожащий, седые волосы беспорядочными жалкими прядями спадали на воротник, густые брови топорщились во все стороны. Одет он был в старый зеленый костюм, а на пальце горело тяжелое красное кольцо. Я, конечно, испугался, но в то же время мне стало и жалко его. Он казался таким старым, хрупким и маленьким в этом огромном пустом доме...