Страсть

Покидая деревню, мы унесли с собой карту - на ней нам нарисовали короткий маршрут - и еду, которой поделились слишком щедрые хозяева. Мне было очень неловко: если б не Вилланель, они бы убили всех нас.

Куда бы мы ни шли, нам попадались те, кто ненавидел французов. Мужчины и женщины, будущее которых было предрешено. Они не умели связно мыслить; то были люди земли, им хватало малого, и они ревностно чтили обычаи и Бога. Хотя их жизнь менялась не слишком, они чувствовали, что их унизили, потому что унизили их вождей; они не знали над собой власти и презирали гарнизоны и марионеточных королей, который оставлял за собой Бонапарт. А тот всегда заявлял, что понимает, в чем благо народа, умеет улучшать и совершенствовать. Так оно и было: он улучшал правление во всех завоеванных странах, но вечно забывал о том, что даже простые люди хотят свободы, чтобы совершать собственные ошибки.

Бонапарт не любил ошибок.

В Польше мы притворялись итальянцами и вызывали сочувствие, которое один оккупированный народ испытывает к другому. Когда Вилланель говорила, что родом из Венеции, люди прикрывали руками рты, а набожные женщины начинали креститься. Венеция, город Сатаны. Неужели это действительно так? Но даже те, кто осуждал Вилланель сильнее прочих, тихонько подкрадывались к ней и спрашивали, правда ли, что там живут одиннадцать тысяч блудниц, богатых, как короли.

Вилланель, любившая рассказывать байки, придумывала такое, что им и не снилось. Например, что у тамошних лодочников ступни с перепонками. Мы с Патриком давились от хохота, но поляки делали большие глаза, а одного вообще едва не отлучили от церкви: он предположил, что Христос, наверное, тоже умел ходить по воде, потому что таким уродился.

По пути до нас доходили слухи о Великой Армии, о тысячах погибших, и меня тошнило от бесцельности этих жертв. Бонапарт говорил, что парижские шлюхи сумеют восстановить потери за одну ночь. Может и так, но этим детям еще расти семнадцать лет.

Даже французы начинали уставать. Даже самым простым женщинам надоело рожать мальчиков, чтобы их убивали, и девочек, чтобы рожали новых мальчиков, когда повзрослеют. Мы стали выдыхаться. Талейран писал русскому царю: "Французы народ цивилизованный, но об их вожде этого не скажешь..."

Мы не слишком цивилизованы, мы слишком долго хотели того же, чего хотел он. Хотели славы, завоеваний, рабов и лести. Его желание горело дольше нашего, поскольку он не платил за него собственной жизнью. Он до последнего момента держал свою неслыханно дорогую вещь в тайнике, но мы, у которых не было ничего, кроме собственных жизней, с самого начала ставили на кон все, что имели.

Он понимал наши чувства.

Заранее подсчитывал наши потери.

Но умирали мы, а у него были палатки и еда.

Он пытался основать династию. А мы боролись за свои жизни. Не бывает ограниченной победы. Одно завоевание неминуемо ведет к другому, а то - к третьему, чтобы защитить завоеванное. По пути мы не встречали друзей Франции только разбитых врагов. Таких же, как вы и я, с теми же надеждами и страхами, не плохих и не хороших. Меня учили видеть в них дьяволов и чудовищ, а я видел обычных людей.

Но эти обычные люди тоже искали дьяволов. Особенно австрияки - они считали французов жестокими и не достойными презрения. По-прежнему принимая нас за итальянцев, они снисходили к нашим недостаткам и во всем благоприятно сравнивали нас с французами. Что было бы, сбрось я свою маску? Неужели обратился бы в дьявола у них на глазах? Я боялся, что они вычислят меня по запаху, что их носы, презрительно морщившиеся при одном упоминании о Бонапарте, учуют мое происхождение. Но, похоже, мы таковы, какими нас видят. Тот, кто говорит, что может определить врага с первого взгляда, мелет чушь. Врага можно распознать только по мундиру.

Когда мы оказались неподалеку от Дуная, Патрик повел себя странно. Мы шли больше двух месяцев и очутились в долине среди сосновых рощ. На самом ее дне мы походили на муравьев в огромной зеленой клетке. Теперь, когда снега и мороз остались позади, мы чувствовали себя не в пример лучше. У нас поднялось настроение; еще неделя-другая - и мы доберемся до Италии! Когда мы уходили из Москвы, Патрик пел песни. Невразумительные, лишенные мелодии, но постепенно мы привыкли к этим звукам; под них было удобно идти. А в последние дни умолк, почти ничего не ел и не хотел разговаривать. Когда в тот вечер мы развели костер и сели у огня, он заговорил об Ирландии и сказал, что очень хочет домой. Стал размышлять, сумеет ли убедить епископа снова дать ему приход. Ему нравилось быть священником.

- И не только из-за девушек, хотя дело и в ниже тоже, я знаю.

Он сказал, что это имеет смысл независимо от наличия веры - имеет смысл ходить в церковь и думать о людях, которые тебе не родня и не враги.

Я назвал это ханжеством, а он ответил, что Домино был прав: в глубине души я пуританин, не желающий считаться с людскими слабостями и несовершенством простой человеческой природы.

Тогда это меня очень обидело. Но теперь я думаю, что он говорил правду. Это действительно мой порок.

Вилланель рассказала нам о венецианских храмах, сверху донизу расписанных изображениями ангелов, чертей, воров, блудниц и животных. Патрик приободрился и решил, что для начала попытает счастья в Венеции.

Он разбудил меня в посреди ночи. Он бредил и метался. Я хотел уложить его, но Патрик был сильнее, и ни я, ни Вилланель не рискнули получить удар ногой или кулаком. Он обливался по.том, несмотря на холодную ночь, и на его губах была кровь. Мы закутали его своими одеялами, а потом я побежал в темноту, которая по-прежнему приводила меня в ужас, за сухим хворостом; нужно было снова развести огонь. Костер напоминал геенну огненную, но Патрик по-прежнему не мог согреться. Он потел, дрожал и кричал, что замерзает, дьявол вселился в его легкие и проклинает его.

На рассвете он умер.

У нас не было лопат. Рыть черную землю было нечем, поэтому мы отнесли его на опушку и прикрыли папоротником, ветками и листьями. Зарыли как ежа, ждущего лета.

А потом испугались. От чего он умер? Может, и мы подцепили эту заразу? Несмотря на погоду и долгий путь, мы спустились к реке, вымылись, постирали одежду и, стуча зубами на слабом послеполуденном солнце, развели костер. Вилланель мрачно говорила о катаре, но тогда я ничего не знал об этой венецианской болезни, которой теперь страдаю каждый ноябрь.