Страница 97 из 133
- И о вас, - сказал Ник.
Прозвенел первый звонок, призывающий в зал, и пальцы Вали крепче сжали его руку.
- Давайте немного подождем, - взмолилась она.
- Я сказал - и о вас, - повторил Ник.
- Я слышала. Я тоже буду думать о вас, - грустно произнесла Валя. - И вы не будете даже просить о продлении?
- Все зависит от Гончарова. Он знает, что я хочу остаться.
- Он займется этим. Я уверена.
Ник промолчал.
- Значит, еще есть надежда, - повеселела она. - Все будет хорошо, и мы еще придумаем, что будем делать в то воскресенье.
- Валя, послушайте. - Ник покачал головой с состраданием к ее молодости и способности загораться страстным оптимизмом без всяких к тому оснований. - Все это маловероятно. Через неделю или десять дней я уеду. И ничего тут не поделаешь.
- Нет! - горячо воскликнула она. - Этого не может быть! Но если и так, то надо относиться к этому иначе. Не будем говорить: "_Только_ десять дней", - давайте скажем: "Еще _целых_ десять дней" - и будем радоваться, что впереди еще столько времени. Иначе все станет невыносимо, а зачем нам портить себе эти дни? Ни уныния, ни вытянутых лиц, ни слез, ни сожалений, пока не прозвенит самый последами звонок, пока ее закроется последняя дверца. Тогда - все что угодно. Но сейчас - нет. Прошу вас. Ник. Нет!
Спектакль окончился; выходя из театра. Валя с таким упрямым оживлением и беспечностью болтала об актерах, о постановке, публике, даже о том, как она проголодалась, что Ник чувствовал и раздражение и в то же время жалость. Никогда еще она не казалась такой юной и наивной, как сейчас, когда, обмакивала саму себя, старалась поверить, что можно изменить жизнь, если глядеть на нее с другим выражением лица. Но если в этом ее защита от страдания, то было бы сущей жестокостью лишать ее иллюзий. Он был не в состоянии вместе с нею притворяться, будто ему весело, однако у него не хватало духу противоречить ей. Поэтому он молчал.
Они пошли в "Пекин" - ей было интересно попробовать китайские блюда; и все вокруг: и отделанный красным лаком высокий зал с колоннами, и поразительно обширное меню, состоящее из необычных блюд, - доставляло ей такое удовольствие, что Ник вдруг понял: веселость ее с самого начала была неподдельной и, пожалуй, это он обманывал себя, а не она. Валя поразила его своей способностью применяться к обстоятельствам. Ей и в самом деле было весело. Она, смеясь, выпила вино, поставила бокал и взялась за вилку, но, подержав ее, через секунду медленно положила на стол. Лицо ее побледнело и стало неподвижным. Она старалась не глядеть на него.
- Я уже не хочу есть, - еле слышно сказала она. - Давайте уйдем.
- Но вы же ничего не ели, а говорили, что...
- Не важно, что я говорила, - тихо произнесла она, по-прежнему избегая его взгляда. - Я не хочу есть, вот и все.
- Вы хотите домой?
- Сама не знаю, чего я хочу, - ответила Валя. - Быть может, просто побродить. Да, давайте походим. Просто походим. И не будем разговаривать.
Они шли по Садовой, ночной ветер дул им в спину. Ширина почти пустынной мостовой создавала впечатление уединенности - они шли словно по берегу реки. До самого планетария они шли молча. Ник чувствовал даже некоторое облегчение от того, что скоро уедет и вынырнет из водоворота всяких сложностей, обступавших его здесь со всех сторон. С самого начала он не должен был настаивать на встречах с нею. Она слишком молода и склонна все идеализировать, она слишком романтически наивна, чтобы понять его и разобраться в своих чувствах. Она привыкла к людям помоложе, робким или настойчивым, которые либо вкладывали в свои слова серьезный смысл, либо совершенно явно не придавали им никакого значения. Такая девушка, как Валя, увидела бы подробности его жизни с тех пор, как он расстался с Руфью, только в черно-белом цвете, как бы упорно ни уверяла она себя, что способна различать и оттенки. Она, вероятно, была бы шокирована или, наоборот, усердно старалась бы все оправдать, снять с него всякую ответственность, хотя, в сущности, все, что с ним случилось, было само по себе логично, но понять это мог лишь тот, кто пережил то же самое или нечто очень похожее. Валя, конечно, не смогла бы понять человека, который ведет себя так, будто серьезно заинтересован ею, а на самом деле не чувствует ничего или по крайней мере не понимает, что он чувствует. Ей это показалось бы абсурдным - какой же смысл тогда притворяться?
Это нельзя было объяснить просто одиночеством, хотя вначале причиной всего было именно одиночество. Нельзя объяснить и привычкой - привычка предполагает наигранную влюбленность, искусственно подогреваемую нежность и все приемы опытного соблазнителя. Он не умел объяснить, что это такое, потому что и сам не совсем понимал себя. И тем не менее что-то заставляло его искать ее общества, придумывать поводы снова увидеться с нею, несмотря на ее явное нежелание, - и вот к чему это привело: они идут по безлюдной улице, она держит его под руку, и оба тщетно стараются скрыть, как им тяжело. Они свернули с Садовой в сторону зоопарка. Ветер ударил им в лицо.
- А когда вы вернетесь домой, - заговорила наконец Валя, - у вас будет?.. Понимаете, - перебила она себя, - я знаю, что вы не женаты, что вы живете один в большом, прелестно обставленном доме с большим садом, что у вас много друзей и вы ходите на концерты, что у вас очень быстрая машина и ездите вы неосторожно, - я знаю от Гончарова многое, чего вы мне никогда не рассказывали. Я стараюсь представить себе вас в вашем мире, стараюсь представить себе вашу жизнь - и не могу. Для меня вы реальны только здесь. А там вы; станете опять только автором статей в научных журналах, Автором слишком знаменитым, чтобы стать реальным. - Она снова замолчала, потом ее вдруг словно прорвало. - Ради бога, засмейтесь! - взмолилась она. Пожалуйста!
Пальцы ее судорожно стиснули его руку, и внезапно, к его несказанному изумлению, она бросилась к нему на грудь и поцеловала его. Она вся дрожала, словно ей было не под силу выдержать такой натиск чувств, На какую-то долю секунды к сердцу его прихлынула горячая благодарность, затопив собою сострадание, во тотчас же и сострадание, и благодарность, и изумление - все выжег в нем ее голос, шепчущий слова, которых он не понимал, и этот горячий шепот, звучавший для него - впервые в жизни! - как квинтэссенция любви, проник, точно стрела, в далекое прошлое, в глубь прожитых годов и десятилетий, за пределы памяти и сознания, сквозь стенки наросших с тех пор костей и мышц, туда, где почти с начала его жизни лежал сгусток непролитых слез.