Страница 28 из 49
Я сказал:
– Доктор, меня зовут Фитч, и я...
– Что такое? Сестра принесла не ту папку. – Осбертсон схватил папку и устремился к двери.
– Ту, ту, – поспешно сказал я. – Просто я назвался Нидиком. Не хотел, чтобы вы раньше времени узнали, кто я такой.
Он остановился, сжимая одной рукой дверную ручку, другой – пустую папку, и глядя на меня с озадаченной миной, как ребенок, который силится уразуметь, почему тикают часы. Наконец Осбертсон проговорил:
– По-моему, вам нужен врач другого профиля. Умственные расстройства не моя...
– Мэтью Грирсон был моим дядькой, – пояснил я.
Осбертсон немного похлопал глазами, потом сказал:
– Ага, понятно, – он выпустил дверную ручку, положил на стол папку и лживо улыбнулся мне. – Что ж, весьма рад. Хотя, откровенно говоря, не понимаю... – Доктор указал на папку.
– В мире то и дело творятся странные вещи, – сказал я. – Но это неважно. Важно другое: я хочу поговорить с вами о моем дядюшке.
– Ну, конечно. Он умер не от естественных причин, верно? Нет, право...
Честно говоря, я думаю, что вам следует обратиться в полицию, – он едва заметно дернулся к висевшему на стене у двери телефону. – Хотите, я туда позвоню?
– В полицию я обращался уже дважды и теперь хотел бы поговорить с вами.
– Да, конечно, – его улыбка сделалась нервной. Осбертсон весьма неохотно отвернулся от телефона. Не знаю, то ли ему было, что скрывать, то ли он просто думал, что имеет дело с человеком, по которому, возможно, плачет дурдом.
– Насколько я понимаю, у дядьки был рак, – сказал я.
– Да, был. Именно. Как раз это у него и было. Рак, – многословие Осбертсона объяснялось волнением. Он озирался по сторонам с видом человека, потерявшего нужную вещь и не способного вспомнить, какую именно.
Но я твердо решил не дать ему увести меня в сторону. В надежде, что спокойная беседа и разумно поставленные вопросы окажут на Осбертсона благотворное воздействие, и рано или поздно он угомонится, я сказал:
– Полагаю, он болел несколько лет?
– Да, совершенно верно. Шесть лет, кажется. Шесть с хвостиком, доктор подошел к приставному столику и принялся рассеянно и суетливо перебирать лежавшие на нем вещи: пузырек, лопаточку для прижимания языка, коробку с резиновыми перчатками.
– Как я понимаю, поначалу никто не думал, что он протянет так долго, – сказал я.
– О, да, это верно, – твердым голосом ответил доктор и даже повернулся ко мне лицом. – Очень даже правильно, – серьезно добавил он. Первоначальный прогноз гласил, что он не проживет и года. И года не проживет. Конечно, диагноз ставили бразильцы, но я и сам вскоре полетел в Бразилию, чтобы осмотреть этого больного, и безоговорочно согласился с тамошними врачами. С тех пор мистера Грирсона смотрели несколько других врачей, и все они подтвердили диагноз. Разумеется, в таких случаях трудно сказать что-либо наверняка: литература полна примерами, когда больные жили значительно дольше или умирали гораздо раньше, чем предсказывали врачи.
Грирсон оказался одним из таких больных, вот и все. Он мог умереть в любую минуту, но скажу вам со всей твердостью: еще полгода ему было не протянуть.
Общая диагностика в таких случаях и не требует от врача точной оценки предполагаемой продолжительности жизни больного, поэтому нельзя винить врача, если клиническая картина отличается от той, которая принимается за норму.
Я улыбнулся.
– Едва ли дядя Мэтт стал бы пенять на вас за то, что вы поддерживали в нем жизнь.
– А? – Доктор так увлекся своей речью, что не сразу вспомнил, с кем и о ком он говорит. – О, да, конечно. Ваш дядя. Поразительный случай.
Поразительный.
Вместе с памятью к Осбертсону вернулась и рассеянность; он снова отвернулся от меня и принялся перебирать медицинские инструменты.
– Вы начали наблюдать дядю довольно давно, так? – спросил я. – Еще до его отъезда в Бразилию?
– Что? – Осбертсон коснулся шприца, потом термометра и, наконец, стетоскопа. – О, нет, нет, отнюдь. Я впервые осмотрел его в Бразилии. А прежде не знал. Нет, не знал.
– Не понимаю, почему он вызвал в Бразилию именно вас, если вы его даже не знали, – сказал я.
Похоже, Осбертсон испугался. Он натянул резиновую перчатку, снял ее и выбросил.
– Наверное, у нас был общий знакомый, – пробормотал он, глотая слова.
– Какой-нибудь другой больной.
– Кто именно?
– Не могу сказать. Не припомню. Надо будет посмотреть записи, – он взял шприц, нажал на поршень и снова положил шприц на место. – А может, и в записях ничего такого нет.
– Видите ли, – сказал я, – мне хотелось бы поговорить с людьми, которые знали дядю Мэтта. Если это не очень хлопотно, загляните, пожалуйста, в свои записи.
– Ну, разумеется, – промямлил Осбертсон. – Хотя это – истории болезней, они не подлежат разглашению, и я не должен... – Он взял пузырек с надписью «спирт» и поставил его на место. – Говорить о них с посторонними.
– Я не хочу читать истории болезней, – сказал я. – Если бы вы могли просто сообщить мне имя человека, который прислал к вам моего дядьку...
Осбертсон взял коробочку с ватными тампонами, вытащил один, поставил коробочку на место и положил тампон на крышку коробочки.
– Конечно, – невнятно произнес он, уткнувшись подбородком в грудь. Это наверняка в старых записях. Вероятно, их не так-то просто разыскать...
– Пожалуйста, попробуйте, – попросил я.
– Не знаю, смогу ли... – он умолк и повернулся ко мне спиной.
Осбертсон взял со стола пузырек, потом шприц, и проколол иголкой резиновую затычку. Затем пробормотал что-то невразумительное, хотя общее направление его бормотания было совершенно ясно.
Что он задумал? Ввести мне какое-то зелье?Отключить меня? Может быть, даже умертвить? Я попятился от Осбертсона, огляделся по сторонам и заметил на топчане резиновый молоточек, какими врачи постукивают пациентов по коленкам. Я принялся бочком подбираться к нему.
Доктор тем временем снова заговорил в полный голос.
– Все это, разумеется, довольно необычно, – сказал он. – Вы, конечно, понимаете, что врач должен быть очень осторожен. Как знать, с кем можно, а с кем нельзя делиться сведениями? Врач имеет определенные обязательства перед своими больными.
Говоря, он набрал в шприц жидкости из пузырька, выдернул иголку из затычки, положил наполненный шприц на стол и выбросил пузырек. Очевидно, он стремился проделать все это так, чтобы я ничего не заметил. Осбертсон стоял ко мне спиной и притворялся рассеянным.
Я был уже совсем рядом с молоточком. Если Осбертсон нападет на меня со своим шприцем, я доберусь до топчана одним прыжком, схвачу молоточек и, даст бог, выбью шприц из руки доктора и скручу его, прежде чем он осуществит задуманное. Меня записали на прием последним. При нужде я продержу Осбертсона в заточении всю ночь, вытяну из него необходимые сведения и добьюсь объяснений столь странного поведения.
Пока же я делал вид, будто не замечаю его приготовлений.
– Надеюсь, вы понимаете мое любопытство. В конце концов, гибель дядюшки сделала меня богатым, очень богатым, и я чувствую себя обязанным ближе узнать его, хотя бы и посмертно, – сказал я.
– Конечно, конечно, это вполне понятно, вполне.
Продолжая болтать в том же духе, доктор Осбертсон закатал свой левый рукав. Может, хотел развеять мои подозрения, усыпить бдительность? Заставить меня думать, будто он – диабетик и готовится впрыснуть себе очередную дозу инсулина?
Он и впрямь далеко зашел в своем притворстве. Открыл флакон со спиртом, смочил ватный тампон, протер кожу над левым локтем. И все это время доктор вещал:
– Это – самое естественное чувство на свете. Человеку свойственно ощущение родства. Близости к тем, кто, умирая, оставляет ему деньги.
Особенно, если денег много. Да, особенно, если много.
Осбертсон взял шприц. Я придвинулся еще ближе к резиновому молоточку.
Доктор вонзил иглу себе в руку и надавил на поршень.