Пушкин

С треском пыхнул огонек, Крикнул жалобно сверчок, Вестник полуночи.

Слово "пыхнул" он произнес с особым выражением, по-арзамасски. - У нас, друг мой, у всех теперь такие имена, - сказал Василий Львович торопливо. - Вот Вяземского зовут Асмодеем, Батюшкова - Ахиллом - это больше по росту; ты ведь с ним виделся - он маленький... Меня тоже прозвали: Вот. Александр переспросил. Дядюшкино имя было ни на что не похоже. - Вот, - повторил дядя неохотно, - вот и все. - Не вот и все, а Вот, - поправил Вяземский. - Я и говорю: Вот, - сказал дядя с неудовольствием. Конечно, все было смешно: и Ахилл и Сверчок, но Вот было совершенно ни с чем не сообразно. - Там есть у Жуковского такие стихи, друг мой, - пояснил дядя, внезапно омрачась: - Вот красавица одна... вот легохонько замком кто-то стукнул, и прочее. В конце концов, не все ли равно? Вот так Вот. Он был явно недоволен своим именем. - Дашков - Чу, а я Вот, - сказал он потом, повеселев. - А Тургенев - Две Огромные Руки, вот как. Дядя слишком был занят своим именем. Вяземский сказал Александру, уже не шутя: - "Беседа" одна конюшня, а если члены ее выходят за конюшню, так цугом или четверкой заложены вместе. Почему же только дуракам можно быть вместе? Вот и мы заживем по-братски - душа в душу и рука в руку. Когда вы кончаете лицей? Мы собираемся по четвергам. Потом он спросил его серьезно, и хохолок встал на затылке, читал ли он новую балладу Жуковского и критику на него Блудова. Критика очень замечательна. Карамзин спросил Александра, не сыро ли в Царском Селе, особенно в Китайской Деревне, потому что он собирается сюда всею семьею на лето. Это была еще новость, он только вчера окончательно надумал, и теперь по пути в Москву они остановились осмотреть его домик. Заглянул в двери быстрый Ломоносов, и дядя, вспомнив золотые дни, когда в каком-то вдохновении писал "Опасного соседа", а Ломоносов и Пущин были невольными свидетелями этого, представил его Карамзину и Вяземскому. Карамзин и его попросил быть у него гостем. На пороге встретил их запыхавшийся директор. Он отирал фуляром пот с лица и объяснил, что примчался сюда так скоро, как мог. О, если бы юношеские ноги! Веселость его была чрезмерна. И все тотчас переменилось Вяземский посмотрел исподлобья на Александра; увидел потерянный взгляд и раздутые ноздри. Директор был рыхлый, бледный, широкозадый, с остзейскими голубыми глазами, которые он беспрестанно закатывал. Небесная доброта изображалась на его лице, а угодливость и развязность - во всех движениях. Он был в восторге от таких гостей и прочее. Шутки сразу прекратились. "Арзамаса" и следа не было. И Карамзин заторопился. Он попросил директора отпустить с ними Пушкина и Ломоносова осмотреть Китайскую Деревню. Китайская Деревня была в двух шагах от лицея. Они подошли к этим домикам, таким холодным, таким необитаемым, точно в них никогда и нельзя было представить ничего живого. Со странным чувством смотрел историк на Китайскую Деревню, в которой был обречен жить этим летом. Он постригся в историки, - сказал о нем Петруша Вяземский, но иноки не живали в таких нарядных, таких холодных беседках. Василий Львович недоумевал: - Тут, друзья мои, до кухни, ежели ее устроить вон в той палатке, далеко: все простынет. Он называл эти домики по-военному - палатками. Странная фигура вдруг вытянулась перед ними: страшной толщины старый генерал, запыхавшись, стоял у входа в Китайскую Деревню, как бы преграждая путь. Александр узнал его: комендант Царского Села Захаржевский явился приветствовать гостей. Впрочем, приветствия не было. Генерал, представившись, пролепетал, что Китайская Деревня не в порядке и он просит отложить осмотр. Он был бледен, и глаза его сверкали, словно у него отнимали эти дома и словно они принадлежали ему. - Прикажите открыть двери, - спокойно сказал Карамзин, тоже бледнея. Мы подождем здесь. Генерал, потоптавшись, отдал приказание хриплым и сдавленным голосом полководца, принужденного отступить, - открыть двери. Он удалился. Заплесневелые стены представились им. Василий Львович сказал, впрочем, что здесь летом будет хорошо. Александр посмотрел на Карамзина, потом на Вяземского. Все было понятно: дворцовая челядь, ненавидевшая чужих и свято оберегавшая все углы Царского Села от вторжения лицейских, встревожилась при появлении великого человека. Он закусил губу, раздул ноздри и тихо фыркнул. Вяземский исподлобья, поверх очков, посмотрел на него. - Пыхнул жалобно сверчок, - сказал Карамзин, оглядел их и улыбнулся. Герой-комендант отступил перед его войском. Потом Пушкин с Вяземским по-братски, по-лицейски взялись за руки и пошли осматривать все углы новых владений. Василий Львович увязался за ними и делал хозяйственные замечания, весьма дельные. Он нашел подходящее место для погребца. - В жару, друзья мои, вино любит скисать. Это нужно понимать. Карамзин никогда не пил вина. Все же Вяземский успел сказать Александру, что идет настоящая война: "Беседа" сильна, Шишков обо всех делах академии входит к Аракчееву; что Николая Михайловича враги чуть не съели в Петербурге, даром что все люди со вкусом носили его на руках; что комедия Шутовскова имеет сильный успех и что над Жуковским смеются. Ну да не на таковских напали. Вкус, ум, "Арзамас"! Он пришлет ему нечто вроде торжественной арзамасской песни: "Венчанье Шутовскова".

2

Он только и жил теперь этими краткими встречами, посещениями. Прошлым летом забрел в лицей и спросил Пушкина отставной поручик, Батюшков, и этой встречи Александр еще не позабыл. Отставной поручик был мал ростом - махонький, как сказал Фома. Тихим голосом он сказал Александру, что зашел поблагодарить его за послание. На нем была бедная одежда: серая военная куртка, картуз. Он грустно и рассеянно смотрел темно-серыми глазами на Александра и ничем не напоминал ленивца, мудреца, любовника, которым был в стихах, больше всего понравившихся. Александр напечатал послание именно этому ленивцу:

Философ резвый и пиит, Парнасский счастливый ленивец

Поэт теперь все реже появлялся в журналах. Александр в послании писал ему об этом:

Ужель и ты, мечтатель юный, Расстался с Фебом наконец?

Теперь он пожалел об этом. Задумчивый, рассеянный, Батюшков, казалось, заблудился здесь, в Царском Селе, и было непонятно, как он доберется до дому. Стихи о московском пожаре припомнились Александру: