Пушкин

О чин асессорский, толико вожделенный!

Стихотворение было, впрочем, написано более в насмешку над приказными и, видимо, в защиту указа, но чиновники на первых порах не разбирались и переписывали все, что попадалось об указах, "яко противудейственное". "Мысль унылого дворянина" более понравилась Сергею Львовичу; все написано дурными стихами, но сильно выражено: [129] От Рюрика поднесь дворян не утесняли, Зато Россию все владычицей считали.

О "сыне поповском" там было сказано, что он "как мыльный шар летает" а далее: "искусственным мечом Россию поражает и хаос утверждает". Эпиграмма на Сперанского была в другом роде - коротка, ее писал брат того генерала, который звал Наполеона Буонапартом:

Велики чудеса поповский сын явил, Науками он вдруг дворян всех задавил.

Наук испугались все. Лекари учились медицине, попы богословию. Бывали и среди дворян чудаки или меценаты, которые читали по-латыни, но учиться по обязанности наукам, как лекари, - не дворянское дело. Дворянин получал чины по душевным качествам и заслугам. Не было никакой связи между наукой, дворянством и званием. Семинарист учредил хаос и все перевернул. Сергей Львович негодовал почему-то более других. Мысль, что камер-юнкер и камергер теперь будут не чины, а звания, была особенно для него невыносима, хотя ни он и никто из родни не были ни тем, ни другим. Он не находил слов для возмущения. - Этот приказный, cette canaille de(1) Сперанский, - говорил он о Сперанском, как будто тот служил у него ранее под начальством и произнося эту фамилию в нос. Вообще это было в характере Сергея Львовича - он охотно ввязывался в любую оппозицию. Порою он ворчал перед камином, совсем как матушка Ольга Васильевна. Однажды он даже дословно ее повторил: фыркая, сказал, что все несчастья начались с Орловых, - полезли в знать, и началась неразбериха. Что ни говори, а звание дворянское дает право на светскость; светскость же, или, как маменька Ольга Васильевна говорила, людскость, - все! Это и любезность, и уменье блистать, и остроумие. А кто этого не понимает, с тем говорить не стоит. И хотя исторические понятия Сергея Львовича были смутны, у него были сильные чувства. В эти месяцы много перьев скрипело в Москве - приказные переписывали стихи, дворяне писали царю. - ----------------------------------------(1) Этот негодяй (фр.). [130] Даже Сергей Львович, сидя в своей комнате над чистым листом бумаги, написал как-то тонким пером:

{Всемилостивейший Государь!}

но далее у него не пошло. Все ждали, что скажет Карамзин.

3

Старые друзья говорили, что он сделался молчалив и горд. Чувствуя, что связи со всеми рушились и что предстоят важные труды, он подолгу покидал Москву. Наконец удалось ему основать свой Эрмитаж, наподобие Руссова, в тестевом имении Остафьеве. Обширный сад, проточный пруд, густые липы заменили ему там друзей. Молодая добрая жена стала теперь для него Клией, музой истории. В Москве начали относиться к нему с боязнью. Изредка приезжал он сказать два-три важных слова, обронить замечание, улыбку. Снисходительность к людским порокам была в нем теперь главною чертой. Добряк Сонцев, муж сестрицы Лизет, боялся его как огня. Теперь смятение московское вызвало его на несколько недель из уединения. С радостью заявился к нему Сергей Львович. Они давно не видались. Он долго думал, какой час избрать для посещения, потому что боялся помешать, и выбрал час меж волка и собаки. Московские стишки, после некоторого размышления, он сунул в карман, надел новый фрак, вздохнул и поехал. Он был принят прекрасно. Никого не было. В полутемной комнате, на простой мебели сидели они в полугьме, и Карамзин не зажег свечей. Карамзин мало говорил. Казалось даже, он дремал, сидя в глубине покойного кресла. Зато говорил Сергей Львович - обо всем. И прежде всего о диких выходках петербургского адмирала Шишкова, шумно ругающего Николая Михайловича и недавно написавшего, что братец Василий Львович - безбожник, распутник и враг престола. Карамзин улыбнулся, слабо выразив одобрение. Он вовсе не был галломаном. Соседство имен его и Василья Львовича было несколько смешно. Он спросил Сергея Львовича о здоровье милой жены его. Сергей Львович поблагодарил сердечно и пожаловался на трудность воспитания детей. Теперь, когда [131] требуются от дворянина экзамены и науки, дрожишь за их будущность. Граф де Местр, который недавно был у него, пожалуй, прав: важно воспитание чувства вкуса, уважения к родителям, а остальное - о, бог с ним! Он, как отец подрастающего сына, - очень это чувствует. Тут Карамзин мягко предостерег его - нельзя смешивать понятия, различные в существе своем, - одно дело экзамены и другое - просвещение. Ни Шекспиров, ни Боннетов без него быть не может. Изящный ум ближе к природе, чем невежество. Благородные должны это наконец понять. О графе де Местре он сказал с некоторой холодностью, что не знал о пребывании графа в Москве. Но экзамены - увы! - как надолго повредят они самим наукам! Сергей Львович вскоре не утерпел и прочел Карамзину "Мысль унылого дворянина". Карамзин, казалось, оживился. Он со вниманием слушал стихи и попросил листок, чтобы перечесть. Щеки его окрасились. Вскоре тихим голосом он стал объяснять Сергею Львовичу с терпением и кротостью смысл происходящего. Сидя в полутьме, Сергей Львович не шелохнулся. Он с жадностью вслушивался во все, что говорил Карамзин, и все это возвышало его, укрепляло. Он сидел, важно оперши щеки на белые воротники, позабыв о Надежде Осиповне, Сашке и Лельке, долгах и своей квартире. Он был снова тем, чем ему быть надлежало, - шестисотлетним дворянином, человеком светским, одним из тех, с которыми говорят, которых приглашают. От приятности этого сознания он половины из того, что говорил Карамзин, не слышал. Он только смеялся от души тонким насмешкам над подьячим. В полутьме, не зажигая свечей, Карамзин говорил, что ныне председатель гражданской палаты обязан знать Гомера и Феокрита, секретарь сенатский свойства оксигена и всех газов, а вице-губернатор - Пифагорову фигуру... Сергей Львович тихо засмеялся. - ...надзиратель же сумасшедшего дома - римское право... Это Сергей Львович постарался запомнить. - Оксиген, Пифагор, надзиратель, - повторил он одними губами. Между тем никто не заметил, что указ и "разум [132] указа" - написаны безграмотно, слогом цветистым, лакейским - семинарским, если так можно сказать. Сергей Львович вспомнил чистый лист бумаги и на нем обращение: