Братья

Часть вторая. ЗАМКНУТЫЙ КРУГ.

Если бы друзья спросили Павла, какой город Берлин, большой или маленький, - он бы затруднился ответить.

Берлин был очень большим, если судить по тому, как долго катил автомобиль сначала мимо маленьких домиков окраины со стрижеными палисадничками за низенькими металлическими заборчиками, потом мимо прокопченных фабричных кварталов, где за высокими каменными стенами над кирпичными коробками цехов вздымались дымящие трубы, мимо серых казарм с часовыми у ворот, через железнодорожные переезды с черно-белыми шлагбаумами, потом потянулись улицы с добротными многоэтажными домами вперемежку с ухоженными скверами. Долго ехали.

И Берлин был очень маленьким, Берлин, в котором жил Павел. Несколько улиц, тротуары, мощенные квадратными серыми плитками. Сад на углу с бездействующим фонтаном - три толстых рыбы, разевающие непомерно большие рты на прохожих. Когда-то из разинутых ртов низвергалась вода, на нижних выпяченных губах сохранились ее следы - ржавые полоски. Над стрижеными газонами нависали густые липы. На клумбах - белые цветы. Павел не знал их названия. Да и не все ли равно!

Доктор Доппель занимал квартиру на втором этаже большого дома из красного кирпича, в который кое-где, для красоты, наверно, были вкраплены белые и голубые кафельные плитки. Цоколь дома то ли облицован, то ли сооружен из серого грубо отесанного камня. Над тяжелыми дубовыми дверьми с литыми чугунными ручками нависал полукруглый козырек, его поддерживали два витиеватых кронштейна с замысловатыми чугунными завитушками. Через двери попадаешь в просторный тамбур. Пол выложен серыми, вроде тротуарных, плитами, низ стен облицован тем же камнем, что и цоколь дома, а верх крашен масляной светло-коричневой краской.

В глубине начиналась полукруглая, без углов, широкая лестница с дубовыми перилами, покоившимися на круглых металлических прутьях, украшенных такими же чугунными завитушками, как кронштейны карниза. Мраморные ступени сужались к середине, а к стенам расширялись. Красивая лестница. Таких Павлу не доводилось видеть.

Двери в квартиру были двойные, тоже дубовые, к наружной прикреплена бронзовая дощечка. На ней вырезано старинными готическими буквами "ДОКТОР ДЕР РЕХТЕ ЭРИХ-ИОГАНН ДОППЕЛЬ". А рядом с дверью висела бронзовая ручка звонка, похожая на спелую грушу. Дернешь за нее, и в прихожей зазвенит колокольчик. Кухарка фрау Элина созывала домочадцев на трапезу тоже колокольчиком, только на длинной деревянной ручке, совсем как сторож Мухаммед во дворике ташкентской школы созывал на урок.

После одного случая Павел полюбил звон дверного колокольчика. Как-то Ганс снял колокольчик надраить мелом, чтобы блестел. Павел подошел рассмотреть его и заметил на поверхности надпись по-русски: "Дар Валдая". Сначала он не понял, что это означает и почему написано русскими буквами, но откуда-то из глубин памяти выплыла песня: "И колокольчик, дар Валдая, звенит уныло под дугой…" Дар, подарок. Значит, колокольчик родился в России. Павел не бывал на Валдае, но Валдай живо представился ему еловым, белоберезым краем с синим небом, которое звенит птичьими голосами. И веселые бородатые мужики в фартуках отливают колокольчики. И если прислушаться к звону колокольчика, услышишь и птичий пересвист, и говор резных листьев, и звон высокого синего неба.

Колокольчик здесь, в берлинской квартире, пленник на чужбине, как и он, Павел. И в веселом звоне его услышишь и грусть, и тоску, если прислушаешься сердцем. Потому что не может русский колокольчик не печалиться вдали от России.

В большой квадратной прихожей паркетный пол был натерт воском. Каждый раз, когда Павел ступал на него, ему казалось, что ноги непременно разъедутся и он шлепнется. Слева у стены тянулась длинная вешалка с плащами, шляпами и зонтиками, под ними стояли полированные ящички для обуви, щеток, ваксы, бархоток. Правая стена завешана гобеленами; на одном мчатся с лаем остромордые борзые и всадники в шляпах с перьями трубят в рога, а на другом над костром на длинной палке жарится косуля, и рядом стоит охотник с бутылкой вина. Между гобеленами висела натуральная медвежья голова с оскаленными клыками и глазами-стекляшками.

С потолка свисала люстра - десять бронзовых подсвечников с ввинченными в них вытянутыми, как пламя свечи, лампочками. Горели только две, экономили электричество.

От прихожей начинался длинный пустой коридор. Три раскрашенные под дуб двери направо, три - налево. По коридору, будь велосипед, можно было бы прокатиться. Окна левых комнат выходили на улицу: кабинет доктора Доппеля, гостиная и столовая. Окна комнат справа - во двор: спальня, комната Матильды, и в самой дальней, маленькой поместили Павла. Впрочем, коридор упирался еще в одну дверь. За ней жили Ганс и фрау Элина. А налево от двери начинался маленький коридорчик, который вел на кухню.

В комнате Павел с удивлением обнаружил секретер, тот самый, в котором он прятал книжки в Гронске. Кроме секретера в комнате стояла широкая обитая зеленым плюшем тахта, над которой висел пестрый ковер, и такие же зеленые мягкие кресла с резными деревянными спинками и подлокотниками. У стены возле окна - книжный шкаф, тоже украшенный резьбой. В шкафу за зеркальными стеклами - книги: учебники, какие-то романы, словари и "Майн Кампф" Адольфа Гитлера в красивом кожаном переплете.

На окне висели зеленые плюшевые шторы. А за окном - унылый, мощенный булыжником двор с гаражом, видимо оборудованном из старой конюшни, потому что над крашеными воротами торчали две чугунные лошадиные морды. Они были тяжелыми, неподвижно-мертвыми. По утрам Павел подходил к окну и смотрел на них. Оживлял их в своем воображении, наделял веселым нежным ржанием, теплом нервно-вздрагивающей бархатистой кожи, мысленно расчесывал их гривы и говорил: "Здравствуй, Мальва! Доброе утро, Дублон!".

Павел как бы раздвоился в Берлине. Он жил чинной, предписанной ему жизнью, размеренной и скучной. Завтракал, обедал, ужинал. Улыбался фрау Анне-Марии. Читал книги, рекомендованные доктором. Готовился к школе. Беседовал с Матильдой, следя за каждым своим словом. А думал о маме, о Петре, о Фличе, тосковал по ним, вспоминал цирк, пытался представить, как воюет отец, как он дойдет до Берлина, подымется по круглой лестнице, как весело зальется колокольчик, почувствовав земляка. И как вытянутся и побелеют лица его мучителей. Это была его вторая, подлинная жизнь, о ней не должен знать и не узнает никто.