Братья

Света не было. Дверца плиты открылась, головешка вывалилась на пол и чадила. Под ногами захрустели обломки.

– Что случилось? - крикнул он.

Никто не ответил. Эсэсман куда-то подевался.

Шанце подковылял к плите. Она оказалась заваленной белыми обломками. В потолке зияла дыра, пересеченная железной рельсой.

Полено на полу дымило. Он подхватил его полотенцем, поднял над головой.

– Эй, кто-нибудь!

Из посудомоечной показался солдат.

– Это вы, господин фельдфебель?

– Кто ж еще, черт побери!

– На нас упала посуда. Кунцу расшибло голову. Что это было, господин фельдфебель?

– Это я сам бы хотел знать. Господи, боже мой! Потолок свалился на отбивные! Что я подам господам офицерам?

Надо куда-то деть проволоку. Мальчики из СД начинают с того, что выворачивают карманы. Уж он-то знает!

Как там фрау Гертруда? Жива ли?

– У Кунца вся голова в крови, - сказал перепуганный солдат.

– Перевяжи посудным полотенцем. И давай чистить плиту. Может, удастся спасти отбивные.

Шанце направился к входной двери, пнул ее ногой.

– Сидите?… Шнель, шнель!… На кухня есть авария!

Поварихи замерли с ножами в руках, и лица их были белее поварских колпаков.

Гертруда Иоганновна зашла в артистическую. Все должно быть, как всегда, как каждый вечер, никаких отклонений, никаких особенностей.

Танцовщицы вертелись перед зеркалом. Их осталось только четыре. Двух пришлось отправить обратно в Гамбург, к мамам.

– Готовы, девочки?

– Да, фрау Копф, - ответила рыжая. - Можно нам немножко порепетировать в коридоре?

– Идите. И не очень утомляйтесь. Сегодня вы должны станцевать, как никогда!

– Мы понимаем, фрау Копф. - Рыжая выскочила в коридор. За нею остальные.

Флич в белой манишке, черном фраке и лакированных туфлях стоял в углу комнаты, гонял на ладони медный пятак.

Федорович малиновым пятном рубахи выделялся на фоне окна.

Петра не было. Обычно он вертелся в артистической. Сейчас она его закрыла в номере. Никто не знает, чем обернется взрыв. Они все здесь, в артистической, могут погибнуть. Там, в номере, безопаснее. По крайней мере так ей казалось.

Она сцепила пальцы. Флич заметил, как они побелели. Это единственное, чем она выдала свое волнение.

Потом за стеной глухо зазвучал марш. И десяток глоток крикнули:

– Хайль!

Гертруда Иоганновна поняла, что открыли занавес.

– Хайль!

Сейчас солдат выключит рубильник.

Третье "Хайль!" слилось с грохотом.

Здание дрогнуло. На стене возле двери возникла трещина. С потолка посыпалась известка. Гертруде Иоганновне казалось, что сейчас рухнут стены. Она зажмурила глаза. Она готова ко всему.

Со звоном упала со стола "волшебная" ваза.

В коридоре закричала женщина.

Федоровича качнуло. Он выдавил локтем оконное стекло.

– Бомбят?

Ему никто не ответил. Комната была полна белой пыли.

– Все, - сказала Гертруда Иоганновна и открыла глаза. - Мы сейшас не уйдем. Не пропустят. Это не бомбят. Это взорвали ресторацию.

– Взорвали?… Кто?… - пробасил Федорович, понимая, что задал глупый вопрос.

– Мне надо идти туда. А ноги не слушают. Как наверху Петер?

– Я схожу, - Флич двинулся к двери.

– Нет. Сейшас опасно. Мы все потрясены и нишего не понимаем.

Штурмбанфюрер Гравес задыхался. Сверху наваливалось что-то тяжелое, расплющивало тело. Дышать нечем. В ушах звон, словно рядом непрерывно бьют и не могут разбить одну и ту же тарелку. Перед глазами вспыхивает радугой падающая с потолка люстра.

Он попробовал сбросить с себя давящую тяжесть. Сил не хватило. Тогда он стал выползать из-под нее медленно, сантиметр за сантиметром. И после каждого усилия падала, ярко вспыхивая, люстра. Наваждение!

Что же случилось?… Зиг!… Хайль!… Зиг!… Свет погас. Падает люстра. Перестанут когда-нибудь разбивать эту проклятую тарелку!

Он внезапно почувствовал озноб. Озноб начался где-то в желудке, быстро раскачал внутренности и вот уже колотит все тело, трясутся руки, плечи, голова, стучат зубы.

Гравес приподнялся на трясущихся руках. Придавлены только ноги. Темнота. В ней какое-то движение, огромное черное чудовище шевелится вокруг, хрипит, стонет, вскрикивает…

Два окна напротив слились в одно, рваное по краям и за ним тоже движение, туманный неверный свет.

Освободить ноги. На них давит что-то тяжелое, но мягкое.

Падает люстра. Слепит… Гравес закрывает глаза, свет становится розовым, но не исчезает. Он заслоняется от света ладонью.

Гравес понимает: случилось что-то необычное, непоправимое, страшное, но еще не может осмыслить случившееся.

Свет проходит сквозь стену, где два окна слились в одно неровное. Он до боли давит на глаза, Гравес ощущает его физически.

И без конца разбивают тарелку…

Штурмбанфюрер поднялся на четвереньки, начал медленно выпрямляться, повернулся к неумолимому свету спиной и увидел у своих ног грузное тело бригаденфюрера Дитца. А рядом, зацепившись за опрокинутый стул ножками, в аккуратных блестящих сапогах, свисал вниз головой маленький полковник фон Альтенграбов.

Неудержимый спазм сдавил внутренности Гравеса в тяжелый ком. Ком рвался в горло. Штурмбанфюрера вырвало, он успел только отвернуться, чтобы не запачкать мундир Дитца.

Это не окно, рухнула стена. На улице подогнали к пролому автомобиль и светят фарами.

Диверсия!… Слово пришло само, теперь не отвяжется. Диверсия. Он что-то упустил. Они сумели его обвести, перехитрить. Это - "дядя Вася". Он проворонил его людей.

Гертруда… Где Гертруда?… Если ее нет среди трупов здесь, в зале, - значит, без нее не обошлось. И без еврея Флича. И без попа. Одна шайка.

Гравес повел головой на негнущейся шее. Мундиры… мундиры… Кошмар!… Он заплакал, не замечая, что плачет. Не от жалости к своим соотечественникам, от жалости к себе, от своей неудачи, от бессилия. Хотел потрясти за плечо бригаденфюрера, но испугался. А вдруг тот очнется и попросту всадит в него пулю. Всадит пулю… А ведь он, штурмбанфюрер Гравес, жив… Еще жив!… Он отшатнулся и, переступая через распростертые тела, побрел к запасной двери, ведущей в коридор, к туалетам.