Страница 3 из 3
Запись тринадцатая
Нет, осень больших городов не так печальна.
Ветер свистел всю ночь - словно дул в ледяную трубу. На террасу падали уже не золотые, а какие-то обгорелые листья.
А нынче утром выпал иней.
Сергею, кажется, нездоровилось, и все же мы вышли на прогулку. Пронзительный холод овевал и обжигал щеки. Мы шли по бронзе и меди пожухлой травы, оправленной в белизну. На каждой былинке, на каждом листке - сверкающий припорох инея, больно глазам, и все-таки сладко и погибельно замирает сердце от скорбной, торжественной, прощальной красоты!
Мы почти дошли до леса, когда Сергей сказал:
- Не могу. Постоим немного, посмотрим...
И мы стояли молча. Потом он обернул ко мне лицо, - какие у него были глаза! И я услышал его задыхающийся шепот:
- Не могу... Все, что есть во мне... и эта тоска! И дрожь счастья как паутинка на ветру. Как сделать, чтоб выплеснуть и чтоб не пропало, а пело, звенело - с ветром, с листвой! Чтобы слилось - было, как это небо, как ветер! И так же обожгло, как ее рука тогда, прощаясь... Чтоб сердце вдруг взлетело на страшную высоту... на край обрыва!
Я замер. Какой-то мистический страх сковал меня. Может быть, они родятся сейчас, единственные строки, кристалл мировой Поэзии. Те, что проникнут в любое сердце. Ошеломят. Прославят Человечность...
Тихо было в поле. Вставало солнце, и с тончайшим звоном осыпались иголочки инея.
- Вот, - сказал Сергей. - Я скажу так - и лучше я знаю, нельзя.
И, задохнувшись, застыв на немыслимой высоте волненья, я услышал, как он прошептал:
Роняет лес багряный свой убор.
Сребрит мороз увянувшее поле.