Оливье - друг человека

Теперь Дима приставал ко всем сослуживцам с просьбой набирать свой номер, те набирали, лай Оливье и ум его хвалили, но остыли к этому занятию значительно раньше Димы и набирать номер впредь, хоть дело и происходило в рабочие часы, наотрез отказались. Таким образом, одна из забот Оливье уменьшилась, хоть и не исчезла совсем: во-первых, Диме звонили порой и не только для того, чтобы послушать Оливьиное "гоу", а во-вторых, разве редко люди попадают отнюдь не туда, куда рассчитывали, опуская последнюю свою двушку в автомат? Вот и к Диме попадали так частенько, и тогда, заслышав в трубке какое-нибудь: "Алло, Сидора Моисеевича, пожалуйста!", Оливье лаял с особенным удовольствием. Получались ли из-за этого инфаркты, Оливье знать не мог.

Кончилось дело тем, что Саша позвонил Диме на работу и осведомился:

- Ты что, заболел шизической френией? Немедленно отучи собаку заниматься ...! - и Саша употребил непечатное, но весьма выразительное слово.

Если бы Дима его послушался!

Теперь Оливье говорил свое "гоу", только если Димы не было дома; если же был, то Оливье не говорил ничего, а только клал трубку на столик, и ее подбирал Дима. Так шло до тех пор, пока какой-то неприятный знакомый не поймал Диму своим звонком и не проморочил ему голову с добрых полчаса.

- Эх, собачка, - сокрушенно молвил Дима, кладя наконец трубку, - что ж ты не сказал, что это Мотыль звонит?

И с этого вечера идея научить Оливье разговаривать перешла в Диме из латентной фазы в открытую.

Конечно, у Димы и не возникало бредовой идеи научить собаку изъясняться глоткой - не годится собачья глотка для разговоров, и баста, и Дима это знал не хуже нас с вами. Даже увиденный как-то по телевизору казус не переубедил его, а легкость, с которой новая электрическая "Оптима" фиксировала Димины мысли на бумаге, с самого начала внушила ему намерение научить собаку писать. Для мышления необходима вторая сигнальная система, то есть речь, но кто сказал, что речь может быть только акустической? Да никто не говорил! Нам это просто кажется естественным, поскольку соответствует нашему естеству, но и только! Слово - это символ, знак, а знак в принципе может быть каким угодно, и все с этим согласны в принципе, а вот научить собачек писать почему-то до сих пор в голову не приходило... И Дима взялся.

Не стоит сейчас останавливаться на трудностях чисто технических, типа переоборудования машинки и присоединения к ней панели с крупными клавишами, пригодными для собачьих лап, не стоит поминать о проблеме "Как закладывать бумагу?", тем более что пока она преждевременна, не стоит говорить и о том, как Дима заработал отвращение к колбасе, демонстрируя собаке награждение умной особи, умеющей написать слово "еда"... Увы, этой умной особью только он сам и был - Оливье никаких слов не писал... Он только грустно смотрел на Диму, иногда вилял хвостом, иногда вздыхал, а порой пытался вывести на помойку полупустое мусорное ведро - словом, выражал полную готовность служить и впредь с максимальной отдачей всех своих собачьих сил, но служить именно в рамках собачьих сил.

И ведь что обидно - алфавит-то освоили просто прелесть как быстро! Всего несколько дней, и Оливье в ответ на любой четко произнесенный звук уверенно бил лапой по нужной клавише, а бить по клавише в ответ на предъявление изображения буквы он научился еще быстрее и показал великолепную способность к запоминанию. А вот складывать из букв слова...

Наконец числа 15 января, когда Саша позвонил Диме и позвал его на дачу отмечать прошедший Новый год по старому стилю, Дима плюнул на все и поехал, поручив Оливье заботам доброго соседа-пенсионера.

Когда расставались, Оливье посмотрел на Диму хоть и молча, но так печально, что того немедленно стала есть совесть, но тут же возникло и раздражение:

- Да что ты мне, жена, чтобы и уехать уже от тебя не моги?! - воскликнул он и хлопнул, выходя, дверью.

С дачи Дима вернулся спустя неделю, утром, и отправился с вокзала прямо на работу, к начальству, за разносом и отпущением, по получении которых приступил к службе, с увлечением пересказывая сослуживцам дачные перипетии.

Попав наконец домой и звоня к соседу, у которого оставил ключи, Дима впервые ясно вспомнил об Оливье и тревожно подумал, а подумав, произнес в лицо открывающему дверь Ивану Петровичу:

- Ну, как он тут?

- Исключительно умный пес! - умиленно ответил тот, узнав Диму. - Мы прекрасно провели время, просто прекрасно!

- Дома он сейчас? - кивнул Дима на свою дверь. - Когда один оставался, не лаял, не шумел?

- Да что вы! - замахал руками добряк пенсионер. - Я вообще его голоса не слыхал! Тих как мышка!"

Телевизора без меня, значит, не включал, - думал Дима, вставляя ключ в замок, - действительно умница!", а Иван Петрович тем временем скромно скрылся, не желая нарушать интимной радости встречи после долгой разлуки.

Оливье стоял за дверью. Убедившись, что открывает именно Дима, а не кто другой, и увидев наконец драгоценного своего хозяина на пороге, пес разразился таким бешеным лаем, с такой стремительностью бросился к Диме и стал лапами ему на плечи, что едва не свалил того с ног, но гораздо больше на Диму подействовала огромная, бушующая радость, которую проявила собака, и Дима аж прослезился от умиления и подумал: "Ну зачем такому речь? И так ведь весь как на ладони!", а Оливье вдруг соскочил с него и бросился в комнату, и, пока слегка опешивший Дима расстегивал пальто и снимал шапку и шарф, из комнаты вдруг донесся стук машинки, небыстрый, но ровный и уверенный. Дима замер.

Оливье вернулся в прихожую, держа в зубах лист бумаги, на котором заглавными буквами значилось: "

БУДУ ПИСАТЬ, РАЗ ТЫ ХОЧЕШЬ".

Дима вспомнил, что в таких случаях от изумления полагается делать что-нибудь несуразное, и так как ничего оригинального в голову не пришло, то он просто уселся на мокрый коврик.

II

Вот что интересно: откуда у Якова Борисовича такие деньги?

Рассказывают, скажем, про всяких кладовщиков, что воруют безбожно, и про заведующих всеразличными базами, что с завидной регулярностью занимаются пересортицей, так не Якова ли Борисовича имеют при этом в виду?

Увы, точно ничего мы про это не знаем и скорее всего самостоятельно узнать никогда и не сможем, да только неважно это - на суде все выяснится, и не только выяснится, но и огласится в общей части приговора.

Зато мы точно знаем, что деньги у Якова Борисовича есть, немалые деньги, правда, какие именно, этого Яков Борисович нам не скажет. Более того, он этого даже своей жене, будь у него жена, не сказал бы. И куда он их девает, не сказал бы. Во всяком случае, особенно не тратит, не из осторожности, не из скупости, просто не тратит потому, что деньги ему нужнее, чем то, что на них можно купить. Но, как и у всякого смертного, помимо главного призвания, есть в жизни Якова Борисовича и увлечение поменьше, хобби, так сказать, хоть и связанное с основным Якова родом деятельности хобби, - любит Яков замки. Замки, запоры, сейфы и все такое, и как человек, не чуждый прогресса, предпочитает он все самоновейшее, электронно-лазерное, чтобы ни одной трущейся детали, а только кнопки с цифирью, ни для кого, кроме Якова, не понятной. И не собирает он ни марок, ни инкунабул, не гоняется за редкими пластинками с автографами Рихтера или Карузо, зато на входной двери, на дверцах сейфов, платяных шкафов и тумбочных ящичков, и даже на туалетной двери Яков Борисович установил чуткую и разнообразную сигнализацию. В ответ на всевозможные действия предполагаемого злоумышленника сигнализация готова была разразиться сигналом воздушной тревоги, боем курантов, пронзительным женским визгом: "Газы! Газы!", петушиным криком, лошадиным ржанием, собачьим лаем, пожарной сиреной, и в довершение ко всему однажды утром взбесившаяся дверь в ванную комнату наградила Якова таким мощным электрическим разрядом, что пришедший в себя через час Яков Борисович немедленно этот вид превентивной обороны по всей квартире истребил, дважды при этом оказавшись на волосок от гибели.