Страница 12 из 70
— Ты в корень смотришь, Маша, — кивнул Синцов. — Мне тоже показалось, что он за кем-то повторяет. Ты заметила, что он по-разному отвечает на вопросы? На некоторые — с ходу, как бы от себя, это у него очень естественно получается. Это если спрашивать про то, что относится к его личности. Сколько ему лет, например, где он родился, как его матушку зовут…
Я про себя отметила, что Синцов уже успел мягко прощупать вею родословную психа до десятого колена. И как маму зовут, выяснил, чего большинству оперов даже в голову бы не пришло, и наверняка узнал еще много чего интересного.
— Но вот когда речь заходит о том, где он взял газету с Машиным портретом, почему решил к ней приехать и тэ дэ, вот тут он внутренне напрягается. И отвечает так, будто он зомбирован. Как стишок в школе рассказывает, который всю ночь учил, но все равно нетвердо знает.
Синцов точно выразил мои ощущения от беседы с маньяком. Двойственные. С одной стороны — он отвечал мне сразу, без раздумий, я бы сказала, безмятежно; а с другой стороны, в какие-то моменты напрягался, и связано было его напряжение с моими вопросами, о том, как он нашел мою фотографию, где взял адрес и телефон, как решил приехать ко мне и почему мы с ним Должны вместе погибнуть. Но я поначалу отнесла это напряжение за счет того, что тема уж больно для него волнующая. О своих биографических данных он может говорить спокойно, а вот то, что ему предстоит погибнуть вместе с той, которая не оправдала его надежд и оказалась не девственницей, а замужней женщиной и матерью, и из-за этого мы с ним вместе должны взлететь на воздух — это он без волнения обсуждать не в состоянии.
А вот Синцов копнул глубже. Он волнение маньяка расценил как признак его несвободности в поступках, зависимости от кого-то, кто задал ему определенную линию поведения и ждет, что псих будет жестко ее придерживаться; во всяком случае, псих боится хоть на йоту отступить от этой линии и, естественно, напрягается, чтобы не сбиться, отвечая на вопросы, ответы к которым придумал не он сам.
В тот вечер мы отдельно выпили за дипломатическое мастерство Синцова, который, поразмыслив, допустил-таки прокурора к телу задержанного. И даже сумел направить его прокурорскую активность в нужное русло. Через десять минут прокурор увяз в тягучем сознании клиента, и не в силах больше вылавливать крупицы здравого смысла из его небогатого словарного запаса, сдался. Предоставил Синцову карт-бланш, поскольку Синцов аккуратно подвел прокурора к мысли о психическом нездоровье задержанного и, как следствие этого, — к его общественной опасности. Андрей как-то ловко втерся в доверие к прокурору и убедил того в преимуществах экстренных медицинских мер перед административным арестом.
С благословения прокурора района вызвана была скорая психиатрическая помощь, и задержанный сдан был на руки санитарам. При этом не особо-то он и сопротивлялся, и, по ощущениям Синцова, даже испытал облегчение. Что мне лично показалось странным: если он действительно псих, и если уже имел опыт пребывания в психиатрической лечебнице, то вряд ли сохранил об этом приятные воспоминания. Чему ж радоваться? Радоваться можно только в одном случае: если психушка представляется счастливым избавлением по сравнению с арестом, пусть даже административным. Клиент наш, в силу некоторой своей недоразвитости, вполне мог решить, что если его сдали врачам, то правоохранительные органы утратили к нему интерес.
И напрасно. Синцов и наши районные опера были полны решимости размотать эту историю, благо там было в чем покопаться. Неизвестно, что там у клиента в анамнезе, может, кладбище похищенных теток. Может, он беглый маньяк. Бегает же где-то широко известный людоед Джумангалиев, поклявшийся съесть своего давнего врага, полковника милиции Дубягина. А чем я хуже? (Это не я так решила, это была реплика Горчакова. Понятно, что этой репликой он не ограничился, а развил мысль: я не только не хуже, а даже лучше с точки зрения людоеда, потому что пышнее и упитаннее Дубягина. И вообще, женщины, наверное, вкуснее, так сказать, деликатес неё. Спасибо, друг). Так что, может, и этот Паша с добрыми глазами и мягкой речью бегает от пожизненного заключения, кто знает.
Синцов подогрел мои опасения по поводу сговора психа с некой личностью, придумавшей ему легенду. Действительно, псих пришел ко мне без взрывчатки, без оружия, даже без спичек, которыми можно поджечь себя и меня. Следовательно, он поперся ко мне на квартиру без намерения меня уничтожить. Зачем? Для психа устраивать подобную провокацию было бы слишком сложным ходом. Хотел бы покончить со мной, пришел бы с орудием убийства. А так — его заявление, что он должен меня и себя уничтожить, а потом приход с пустыми руками лишний раз подтверждают наличие кого-то за кадром. Кого-то, кто сказал: «Иди, сходи туда и скажи то-то и то-то». Но зачем?! К чему весь этот спектакль?
Кроме того, была еще библия, с загадочными символами, значение которых никто из нас не смог разгадать.
К единодушию мы так и не пришли, к трем часам ночи запутавшись окончательно и признав, что нам не хватает информации. Кому-то надо ехать в область, выяснять всю подноготную Паши Иванова, устанавливать все его связи, собирать медицинский анамнез, раскапывать причины его поступков, проверять его причастность к исчезновению четырех женщин, чьи фотографии он носил с собой… Один только вопрос. Кто выступит этим замечательным добровольцем, при условии, что все мы, тут собравшиеся, состоим на государственной службе, а вовсе даже не являемся частными сыщиками или детективами-любителями, в свободное от светской жизни время развлекающимися раскрытием преступлений? А ведь никакого дела, со стопроцентной гарантией, возбуждено не будет. Даже то, что Иванова удалось запихать в психбольницу, в этой ситуации было большим достижением.
Синцов, правда, выразил слабую надежду на то, что можно будет пристегнуть все эти розыскные мероприятия к какому-нибудь делу по факту исчезновения женщин. Не может же быть, чтобы там не было ни одного уголовного дела? Все-таки четыре человека пропали (оставим в стороне идиотские реплики пьяненького Горчакова про то, что дел должно быть не четыре, а два, потому что женщина не целый человек, а полчеловека; тем более, что он тут же получил такую нешуточную затрещину от собственной жены, что вынужден был признать: некоторые женщины могут сойти за двух человек).