Овечья шкура

Елена ТОПИЛЬСКАЯ

ОВЕЧЬЯ ШКУРА

Андрею Кубареву, Геннадию Филиппову, Александру Матвееву, Сергею Шапорову, Вадшу Вестеринену, и всем остальным борцам с маньяками

* * *

Внешность у профессора была абсолютно профессорская: высокий лоб, благородная седина, бородка клинышком, осанистая фигура, да еще и хорошо поставленный баритон. Заметно было, что звание профессора он носит с удовольствием; он увлеченно чертил схемы на доске, специально поставленной по такому случаю в актовом зале прокуратуры, так что мел брызгал во все стороны, и артистично взмахивал руками. Но, Боже мой, какую ересь он молол своим хорошо поставленным баритоном!

— …Эксперты пытались убедить меня в том, что потерпевшая была девственницей. Друзья мои, сказал я им. Посмотрите как следует, ведь у нее во влагалище ороговевшие клетки: мозоль, иными словами, от интенсивной половой жизни…

Сидевший позади нас эксперт-гинеколог, милейший Никита Владимирович Пилютин, не выдержал и хрюкнул на весь зал. Профессор укоризненно вскинул бородку в направлении непочтительного звука. Пилютин пригнулся и скрюченным пальцем постучал в спину Лешке Горчакову.

— Послушайте, откуда выкопали этот анахронизм?

— Из нашего родимого института, — прочревовещал Горчаков, не разжимая губ и не поворачиваясь к Пилютину, чтобы его не засекли как нарушителя дисциплины и не вытурили с занятий.

— Что он несет?! — не унимался Никита Владимирович. — Какие ороговевшие клетки во влагалище?! У вас же во рту мозоль не образуется, сколько бы вы ни ели! Там, где слизистая, мозолей вообще быть не может!

Лешка пожал плечами и углубился в кроссворд.

— Никита Владимирович, не переживайте, — успокоила я эксперта, — все равно этого балабола никто не слушает.

И верно, весь зал занимался своими делами. Справа от нас два следователя резались в дурака, загородившись открытым кейсом. Слева молодая стажерочка увлеченно подшивала уголовное дело, перед ней двое молодцов откровенно дремали. Шелестели газеты, попискивали мобильные телефоны — в общем, ежемесячные занятия для следователей были в полном разгаре. Но профессорский баритон перекрывал посторонние шумы:

— Слава Богу, я вовремя пришел на вскрытие. И прямо за руку схватил эксперта: куда ж вы, говорю, скальпелем в рану лезете! Там ведь будут искать следы металлизации!..

Сзади застонал Пилютин:

— Нет, я не могу больше! Зачем в ножевой ране искать следы металлизации?!

— И ведь из года в год одно и то же, — Лешка отложил полностью разгаданный кроссворд и потянулся. — Я бы лучше в тюрьму съездил, злодея с экспертизами ознакомил, чем здесь париться. Мы сидим, а сроки идут…

Наконец профессор разоблачил всех мракобесов, стоявших на пути его прогрессивной мысли, и под вялое хлопанье кадровиков, бдивших за занятиями со сцены, сошел в зал. Его место на кафедре занял эксперт Пилютин. Он начал рассказывать, как производится забор биоматериала по делам о половых преступлениях. Говорил он, в отличие от предыдущего оратора, правильно и интересно, да только я могла бы рассказать обо всем этом не хуже, чай, пятнадцать лет следственной работы за плечами, а сколько выездов на такие дела было с тем же Пилютиным!..

День, выброшенный из жизни, с досадой подумала я про эти подлые занятия. Сейчас объявят перерыв на обед, потом кадровик зачитает никому не интересные приказы, которые все равно разошлют ознакомиться по районам; потом кто-то из любимчиков руководства будет вяло делиться опытом. А затем все следователи, чертыхаясь про себя, разъедутся по своим районным прокуратурам, и будут сидеть допоздна, наверстывая потерянное время…

Все шло по плану. Наконец гул голосов усилился и захлопали откидные стулья — это следственный корпус Петербурга был отпущен, по выражению кадровика, отставного вояки, — “покурить и оправиться”.

Я не курю, но из солидарности с другом и коллегой Горчаковым потащилась под лестницу — постоять рядом с курильщиками. Как назло все, с кем мне хотелось бы перекинуться парой слов, злостно травили себя никотином. Пришел туда и Никита Владимирович, и, затянувшись сигаретой, позлословил относительно падения умственного потенциала следственных работников.

— Вы, господа, базар-то фильтруйте, прежде чем написать постановление о производстве экспертизы, — изысканно пустив колечко дыма, усмехался он. — Мне вчера коллега Панов жаловался, что ему по упавшему с высоты предложили указать, в какой позе потерпевший находился в момент отрыва от крыши. Такой вопрос, господа, был бы уместен, если бы столкнул бедолагу сам Панов. Между прочим, коллега вчера бегал по моргу, тряс постановлением и кричал: “А я видел?!”.

— Фигня, — вмешался долговязый следователь Каравашкин, из пригородного района, — мне вот тут зональный велел по неопознанному трупу поставить вопрос, может ли эксперт по расположению внутренних органов высказаться о расовой принадлежности трупа.

Услышав это, Пилютин подавился очередным колечком дыма, и даже не стал комментировать. К нам постепенно подтянулись другие следователи, желавшие скоротать время в приятной беседе, и у меня от высокой концентрации дыма защипало глаза.

— Как вы можете эту пакость глотать, да еще и за свои деньги, — поморщилась я, утирая скупую слезу.

— Ох, не говорите, Мария Сергеевна, — отозвался галантный Пилютин, смяв окурок и озираясь в поисках урны, — а что делать? Равноценной замены этому антидепрессанту человечество еще не придумало. Хотя начальство развернуло беспрецедентную пропагандистскую кампанию…

Горчаков заметил, что кампания эта опорочена на корню.

— Видел я у вас в бюро, — сказал Лешка, — как старый курильщик, эксперт Каландадзе, читал лекцию о вреде курения некурящим медсестрам отдела, смоля при этом цигарку.

Пилютин наконец нашел закуток, куда можно было сунуть окурок, не мучаясь угрызениями совести, и поманил меня за угол.

— Мария Сергеевна, хочу попросить вас о помощи.

— Я к вашим услугам, Никита Владимирович.

Сказала я это искренне, поскольку к Пилютину относилась с большой симпатией. Мы часто вместе дежурили, и я всегда радовалась, видя в графике его фамилию: работать с ним было одно удовольствие, со своим делом он справлялся быстро, четко и качественно, никогда не ныл, неизменно был спокоен и приветлив, и плюс ко всему имел еще одно немаловажное достоинство — его литературные вкусы полностью соответствовали моим. Так что наши совместные дежурства носили то чеховский, то купринский оттенок, а порой были отмечены поэзией Маяковского.

Пилютин вздохнул и машинально достал из кармана пачку сигарет, но, спохватившись, что мы уже отошли от курилки, засунул курево обратно.

— У моих знакомых пропала дочка, — начал он, глядя в сторону.

— И не нашли? — сочувственно спросила я.

— Нашли, — он помялся. — Нашли через три дня, в лесопарке. В пруду.

— Утопление?

— В том-то и дело. Танатологи поставили “утопление”, а прокуратура в возбуждении дела отказала.

— А я-то чем могу помочь, Никита Владимирович?

— Понимаете, девчонка домашняя. Между прочим, моя крестница. Пятнадцать лет ей было.

— Думаете, убийство?

Пилютин кивнул и опять вытащил сигареты.

— А почему отказали в возбуждении?

— Ой, я сам ходил к прокурору. Он говорит, самоубийство. Какое, к черту, самоубийство! Отличница, красавица, веселая, они с сестренкой собирались собаку покупать. Давно мечтала о пуделе, наконец родителей уломала, и на тебе.

— А жила она далеко от лесопарка?

— Хороший вопрос, — Пилютин серьезно посмотрел на меня. — Мы доказывали прокурору, что в лесопарке ей делать было нечего…

— А повреждения на теле были?

— В том-то и дело. Повреждения своеобразные. Полосовидные кровоподтеки на запястьях.

— Следы связывания?

— Да, похоже. Только веревок на руках не было. И вообще нигде не было. Ни в пруду, ни поблизости. Это мы уже сами с отцом девочки искали, милиция-то и не подумала. А мы и пруд облазили, и окрестные кусты…