Страница 2 из 28
— А вот, прошу любить и жаловать, автор этого чуда, — представил отец Василий. — Горчаков Игорь Петрович, из Рыбинска. Порекомендовали его мне, и не ошиблись. Человек, к своему делу пришедший. Потому как прежде был он ведущим специалистом по радиоэлектронике, диссертация защищенная, сорок патентов на изобретения, внедренные в производство, не говоря уж о многом другом… А вот бросил все и занялся делом, о котором давно мечтал.
— Не совсем так, — ответил кузнец, протягивая руку всем по очереди. Я к семейному ремеслу вернулся, к ремеслу предков, вот и все. У нас в роду все кузнецами были, вплоть до деда моего, которого как раз за кузницу раскулачили и расстреляли. Так заключалось, что, раз кузница есть, значит кулак. Отец в металле соображал, но кузнечным делом ему так и не довелось заняться. А я всю жизнь мечтал вернуться к этому. Видимо, как теперь говорят, гены играли. Вот, как случай подвернулся, так и обратился к семейному ремеслу. А что до красоты, то это мой дед говаривал: «Я из куска металла такое могу сготовить, чего ни одна хозяйка на своей кухне не сделает». Присказка такая у него была, по рассказам.
— Так что, возможно, Игорь Петрович и вам что-нибудь «сготовит», улыбнулся отец Василий. — Для того я вас и звал, чтобы вы познакомились. Дом у вас знатный, исторический, так что его мастерство есть чему приложить. К тому же, Игорь Петрович стариной интересуется, вот, может, и проведете его по памятным местам заповедника.
В глухих чащобах заповедника скрывалось много памятных мест нашей «православной старины»: скиты отшельников, их почитаемые могилы, чудотворные источники, даже часовня имелась, о возникновении которой существовало свое предание. Бревна этой часовни не сгнили от времени, а окаменели, и она смотрелась на удивление здорово, разве что черной была, почернела вся с невесть какого-то века, но и её шатер, и даже крест — все держалось. Ну, и внутри она была пуста. По преданию, её сложил один монах-иконописец, потом канонизированный. Когда во сне ему ангел явился и ободрил начать писать главную икону его жизни, монах этот ушел в леса, скит себе там сложил и, чтобы крепость тела сохранять, стал между живописными трудами сам складывать часовенку. Понятное дело, в лесах не выживешь, если нет мощной физической закалки и привычки к физическому труду, а просто так делать гимнастику монаху не с руки, надо чем-нибудь богоугодным заняться. Вот он и обтесывал бревна, и морил их, и складывал. Времени у него хватало. У него на один начальный этап изготовления доски под икону, подборки дерева, его высушивания и подгонки ушло несколько месяцев. Ему надо было такую основу сделать, чтобы икону спустя и тысячу лет не повело и не стало на куски рвать, по трещинам в дереве, на котором она написана, и по проклеенным стыкам между досками, вот он и старался, делая все тщательней некуда. А потом ещё столько же основы для красок подбирал, растирал красители. Красители — основу, из которой делались краски, минералы там, корни, многое другое, щучью или медвежью желчь, например, с помощью которых добивались полного впечатления настоящей позолоты, сперва добыть надо было, просушить и в мелкий порошок растереть между двумя плоскими камнями, чтобы потом, по мере надобности, разводить их маслом или яичными желтками и писать. Я сперва воображал этого монаха сухоньким благообразным старичком, а потом призадумался. Чтобы бревна ворочать и растирать в порошок твердые породы (один лазурит чего стоит, попробуйте этот камень измельчить), недюжинная сила нужна. А чтобы медведя завалить в одиночку — вообще надо быть и богатырем, и отличным знатоком леса. Да и прожить в глухом лесу, согреваясь только шкурой этого убитого тобой медведя — тоже не шутки. Вот и получается, что этот монах иконописец был здоровым и сильным мужиком, наподобие монаха Пересвета, которым во время Куликовской битвы первым в бой поскакал и снес главного силача татар, Челубея, хотя и сам погиб в этом поединке. И вот, значит, этот иконописец-богатырь жил и жил в лесу, медленно и тщательно готовясь к созданию иконы, а потом так же медленно и тщательно стал писать её, года два работал, а потом повез её архиепископу, и когда с иконы полотно сняли, то все ахнули, такая это была красота, и такое, как в летописях сказано, «умиление». И вот этот монах-иконописец вернулся к себе, решив остаться хранителем при сложенной им часовне и богомольцев, проходящих мимо, принимать на постой, но только он прожил совсем недолго. Слух прошел, что архиепископ вознаградил его очень щедро, и залезли к нему ночью разбойники, и зарезали его, пока он спал, но только никаких денег и ценностей не нашли. А потом они сами себя выдали… Отец Василий говорит, и впрямь подобная история была, но тут надо разбираться, что воистину происходило, а что позднейшие наслоения и «украшательства», пришедшие из других легенд. Потому что сказание о смерти нашего монаха-иконописца очень похоже на смерть святого преподобномученика Андреяна, который в Пошехонье трудился и там свою чудесную икону создал, отшельником в лесной скит уйдя. От нас до Пошехонья хоть и далековато, но, по русским меркам, не так, чтобы очень, поэтому вполне могли два сказания сколько-то переплестись. Хотя, конечно, нельзя исключать, что, раз уж разбойники одного иконописца, жившего в лесу, зарезали, то и других могли убивать.
Я это к тому, что легендами и сказаниями наш край переполнен, есть легенды и о святых, и о колдунах, и о жутких разбойниках, лесных и по рекам и озерам шаставших, или ставивших засады на самых узких местах великого водного пути, который и в древнюю старину был основным торговым путем от Новгорода до Москвы и дальше к югу, хотя тогда его ещё не превратили в грандиозную систему Волго-Балта, по которой могут проходить самые крупные современные суда. Но работы шли всегда. Еще до Петра Первого стали строить шлюзы там, где раньше суда приходилось волоком перетаскивать, а уж при Петре Первом строительство этих шлюзов вовсю развернулось, и некоторые петровские шлюзы до сих пор служат. И ещё в девятнадцатом веке, до революции, началось создание той водной системы, которой в итоге стал Волго-Балт, только тогда называли её «Мариинской водной системой». Сейчас, как говорит отец, слово «Мариинский» осталось только в двух названиях: «Мариинский театр оперы и балета» в Санкт-Петербурге, он же имени Кирова, и «Система Мариинских лагерей», специально созданная для прокладывания Волго-Балта. Сейчас от неё сохранились только клочки лагерных зон. И легенды нового времени, о том, как весь Волго-Балт, от Рыбинского моря до выхода к Балтике, строился на людских костях, и как умерших не хоронили, а замуровывали в дамбы, говоря, что, мол, «то, что на крови и костях возведено, то до скончания времен простоит и ничто его не возьмет» (говорят, это выражение чуть ли не от Петра Первого пошло, когда он Санкт-Петербург «на костях» возводил), в ходу не меньше, чем старинные, и слушать их можно с не меньшим интересом и с не меньшим ужасом, чем сказания о былинных временах.
Так вот, многие исторические достопримечательности, находящиеся в глубине заповедника, сейчас недоступны без опытного проводника, потому что давно окружены царством дикой природы и дикого — часто и хищного — зверья. Приходится идти по потайным тропам, чтобы не угодить в непролазную чащобу или в болота, пересекать при этом волчьи и лисьи тропы и быть при этом настороже. Бывали случаи, когда незадачливым туристам приходилось спасаться на деревьях от кабанов и медведей. Медведи — это что-то потрясающее! Запах открытой банки тушенки они чуют за много километров и сразу устремляются к лакомству, и не терпят никаких возражений туристов, твердо убежденные, что вся сгущенка принадлежит им и только им. Но, к чести их надо сказать, практически не бывало случаев, чтобы медведи нападали на людей, если те мирно уступали им сгущенку и другие лакомства. На моей памяти такое произошло только один раз — но потом выяснилось, что перед этим медведь был ранен браконьеров, вот и кинулся мстить всем людям подряд. Браконьер этот давно сидит, отец выследил его и арестовал. Но, конечно, когда рядом с тобой медвежья морда рядом с тобой возникнет — взлетишь на дерево от страха!