Стеклодув

– Я и не прячусь, - ответил я.

– Может, и не прячешься, а незваным на рынок лезешь. Значит, так. Мы тебя от всех хлопот избавляем. Будем забирать твою продукцию, рассчитываться на месте. Сиди себе спокойно в своем углу, ясно?

– И как же вы мне будете платить? - спросил я.

– Нормально, - ухмыльнулся второй. - Двадцать долларов в неделю. И, разумеется, не отлынивать. Продукцию выдавать, как до сих пор.

Предложи они нормальную цену, на том бы все и кончилось, мы бы ударили по рукам и я был бы только доволен, что матери не надо мотаться в Москву, и волноваться, будет сбыт или нет. Но к тому времени мать наторговывала почти на сто долларов, и при этом мы понимали, что мои изделия уходят по очень низким ценам. Да, жили мы замечательно, по меркам нашего города даже богато, я уже подумывал и о новом телевизоре, и о видеомагнитофоне, и о многом другом. Но как-то один знакомый, побывавший в Москве, увидел мое изделие выставленным в центральном художественном салоне, где покупатели в основном иностранцы. И стоило оно там аж сто двадцать долларов! Тогда мы поняли, что многие из наших покупателей - перекупщики, наживающиеся на нас за милую душу. Ну, дали бы они по семьдесят долларов в неделю, я бы согласился. Спокойствие дороже, а разница в тридцать долларов - вполне разумная плата за это спокойствие. И пусть потом сами бандюги получают с моих изделий хоть тысячу в неделю! А они явно рассчитывали на очень большие деньги, потому и пожаловали.

Но в том-то и дело, что люди, являющиеся ночью, с угрозами, никогда не предлагают ничего нормального и разумного. Они хотели запугать нас так, чтобы мы горбатились на них за копейки, и считали, что деваться нам некуда, что мы у них в руках. В самом деле, куда бы мы побежали за помощью?

Я-то еще попробовал возразить, говоря как можно тише и спокойней, хотя и чувствовал, как во мне начинает закипать ярость, вытесняющая страх.

– Это слишком много. Получится, что вы забираете четыре пятых наших заработков. А мне ведь еще надо материалы покупать и думать о многом другом. Нет, лучше мы будем и дальше торговать сами.

– Слушай, паря, - сказал второй. - Тебе внятно объяснили, что еще много получать будешь, можно бы и поменьше. А если не договоримся, то пусть только твоя мамаша появится на любом из рынков Москвы - больше ты ее не увидишь. Можешь и сам приехать, если жизнь не дорога.

– Пацан он еще, потому и борзый, - сказал высокий. - С борзыми разговор короткий. Чего тут не понимать? У вас два пути - или работать на нас, на наших условиях, или никто не найдет, где вас зарыли.

Он взял в руки стоявшую на нашем круглом "главном" столе вазочку для фиалок моей работы и стал изучающе вертеть ее в руках.

Я покачал головой. При этом я чувствовал, как во мне поднимается жаркая волна, и это была уже не ярость, это переросло ярость - это было ощущение силы, единения с миром, готовности мира откликнуться на мой приказ. Может быть, и чужая была это сила, не принадлежащая мне, но я чувствовал, как она в меня входит.

Да, подобное ощущение силы могло быть всего лишь моим воображением, фантазией, взращенной на фильмах, которые меня увлекали в последнее время. Но кто мне объяснит, почему, когда жаркая волна, достигнув своего предела, стала почти раскаленной и поднялась в груди так, что, мне показалось, я вот-вот задохнусь, вазочка вдруг лопнула в руках бандита, и крупный осколок так чиркнул ему по запястью, что рассек его почти до кости, и из перерезанных вен забила кровь?

Конечно, он мог слишком крепко сжать хрупкую вазочку из-за переполнявшей его злобы. Но...

Второй отшатнулся, увидев, что произошло с первым. И очень неудачно: он толкнул тумбочку, стоявшую у стены под большим зеркалом. Тумбочка сдвинулась и ударила зеркало в нижний край рамы. Оно дрогнуло, поехало вкривь - и лопнуло! Неровная трещина разделила толстенное зеркальное стекло на две части, верхнюю и нижнюю. Верхняя выскочила из рамы, и если бы бандит не успел вовремя вывернуться, рубанула бы ему по шее. Он, побледнев, смотрел, как острый край куска зеркала обрушился на поверхность тумбочки, просвистев мимо его головы, будто нож гильотины... Моя мать, добрая душа, уже тащила из домашней аптечки бинты, вату и перекись водорода, чтобы обработать рану первого бандита. Он протянул ей руку, и она стала бинтовать ему запястье, а он скрипел зубами, то ли от боли, то ли от ярости.

Второй бандит медленно переводил дух.

– Ни хрена себе... - пробормотал он.

Убедившись, что запястье раненого перебинтовано, я сказал:

– Уходите.

Они молча вышли из дома, я пошел за ними вслед. Возле калитки раненый обернулся и процедил:

– Мы еще вернемся.

– Нет, - сказал я. - Вы никогда не вернетесь. Стекло вас не хочет. Я так понимаю, оно не убило вас только потому, что не хотело доставлять нам лишние неприятности - зачем нам в доме трупы? Но вне нашего дома оно может вас убить. Вы хотите, чтобы у вас лопнуло лобовое стекло машины и осколки вас иссекли? - бандиты ошарашено таращились на меня, а я добавил. Поверьте, я знаю, о чем говорю.

Они не сказали больше ни слова, сели в машину и уехали. Я посмотрел, как они отъезжают, и вернулся в дом.

Мама полулежала на диване смертельно белая, прижав руку к сердцу.

– Мама, что с тобой?.. - рванулся я к ней.

– Ой, сыночек, перенервничала, сердце схватило... Дай мне валидол.

Я достал валидол, а мама виновато говорила:

– Ох, и напугалась я. И эти несколько часов с ними в машине, когда они меня схватили... Но я не называла им адрес, неужели ты думаешь, я бы допустила, чтобы они с тобой дурное сделали? Да в жизни бы не выдала, хоть под пытками! Они сами знали адрес. Знали, куда ехать...

– Ой, мама, - сказал я, протягивая ей таблетку валидола, - даже если бы ты и назвала адрес - велика беда! Лучше назвала бы, чем мне потом знать, что тебя обидели... Все кончилось, не переживай.

– И это стекло... - пробормотала она. - Это стекло... Неужто и взаправду?

Я видел, что и после валидола ей не становится лучше.

– Мама, ты лежи, не двигайся, - сказал я. - Я сбегаю, "скорую" вызову.

Я выскочил из дому и побежал к ближайшему телефону-автомату. Он был сломан, даже трубка выдрана. Пришлось пробежать еще улицу. К счастью, следующий телефон-автомат оказался в порядке. Я вызвал "скорую" и бегом вернулся домой.

Мама выглядела еще хуже. Я дал ей еще одну таблетку, а она слабым движением руки показала, чтобы я сел рядом.

– Мне нужно рассказать тебе кое-что... - Голос ее едва звучал. - Только сперва... Вон там... - Она слабо улыбнулась. - В подкладке пальто... Деньги... Денег-то они не забрали... Торопились, видно, большой куш сорвать, ан вон как оно обернулось-то... Ты деньги сразу прибери...

Я достал деньги из потайного кармана маминого пальто и спрятал их в нижнем отделении бельевого шкафа, как обычно. Потом она опять заговорила.

– Вот так. Теперь на душе спокойней. Неровен час, не увидимся больше, как в больницу меня увезут - деньги и сгинули бы. А теперь слушай, что тебе надо узнать.

Я воспроизведу мамин рассказ в "очищенном" виде, опустив паузы и повторы, которыми он изобиловал.

– Ребенок ты у нас поздний. Мы уже и не чаяли, что у нас когда-нибудь будут дети. Говорили мы однажды с твоим покойным отцом, что, видно, так бездетными и останемся, а он осерчал, потому что это был для него всегда разговор больной, да и говорит в сердцах: "Не передать, до чего обидно, что наш род мастеров прервется! Честное слово, хоть чёрту бы поклонился, только знать бы, что у меня будет сын, и что он станет первым мастером в мире, вобрав в себя все то, что и я накопил, и отец, и дед, и прапрадеды!" А дело было в обеденный перерыв, в подсобке, где мы сидели компанией в несколько человек, перекусывали. И на этих отцовских словах лампочка в подсобке возьми да и перегори, будто и правда чёрт отца услышал. Мы-то все неверующие были, посмеялись над этим совпадением и забыли о нем до поры. А после этого я забеременела. Отец как-то проснулся, весь бледный, в испарине, и стал рассказывать, что ему привиделся чёрт, элегантный такой, без рожек и копыт, в дорогом костюме... Только отец все равно знал, что это нечистый. И говорит он отцу: "Я свою часть сделки выполнил, настала пора тебе выполнять свое обещание. Твой сын - мой, и его дар будет мне служить и меня прославлять, а ты за этим должен следить. Если не уследишь или вздумаешь меня обмануть и сделать то, что мне не по нраву, - знай, кара будет для тебя величайшая: сын твой навеки лишится своего дара и больше никогда не сможет прикоснуться к стеклу. Если же будете служить мне верно, я вас защищу от всех невзгод, а сын твой с малых лет будет расти таким великим стеклодувом, каких и свет не видывал". Я стала отца утешать, говорить, что сны - это ложь и пустое, что он извел себя беспокойством, нормально ли пройдут мои роды и будет ли здоров ребенок, вот ему и снится всякая гадость. Он вроде бы успокоился, но мне показалось, в глубине души все равно затаил сомнение.