Игра с джокером

- Ты чего, дед? - спрашивает. - Решил поберечь меня?

- Беречь не беречь, а лишние полчасика сна тебе не помешали бы, говорю.

- Все нормально, - заверяет. - Ты что там стряпаешь?

- Пшенную кашу. Или ты к ресторанным деликатесам привыкла, и от каши будешь нос воротить?

- Не буду, - отвечает. - Я не из приверед, чтобы ты знал.

- И то хлеб, - говорю. И радио включаю. Раз уж она проснулась, то пусть приемничек работает, её не разбудит, а мне расскажет, что в мире делается.

Тут чайник закипает, а она свою сумочку приносит, достает эти пакетики кофе, со сливками и сахаром, чашки с полки снимает.

- Тебе сколько, дед, на большую чашку? Один пакетик или два?

- Один, - говорю. - Они ж дорогие, нельзя на одну чашку по два расходовать.

- Ну, если дело только в этом, - усмехается, - то я тебе два высыплю.

Высыпает, и чайник с плиты снимает, а по радио в это время местные новости передают.

И вот я слышу:

"Сегодня ночью, - сообщают, - был убит известный адвокат Задавако. Наибольшую известность ему принесли несколько дел по защите криминальных "авторитетов", в которых он выступил очень удачно, в нескольких случаях добившись минимальных или условных сроков, а в двух даже оправдательного приговора. Задавако был зарезан в своей квартире, при этом он был привязан к стулу, что наводит на мысль, что перед смертью его пытали, добиваясь от него каких-то сведений. Незадолго до смерти его видели с красивой блондинкой, похожей по описанию на его постоянную любовницу Монахову. Как стало известно нашим корреспондентам, в момент смерти Задавако в его квартире определенно находилась какая-то женщина. Монахова, исчезнувшая со вчерашнего вечера и нигде не объявлявшаяся, объявлена в розыск."

Мамочки! - думаю. Тот самый Задавако, про которого я должен был Сизову передать, что он этим Сизовым заниматься будет! Гляжу на мою племянницу, а та спокойненько кипяток в чашки наливает, вода ровной струйкой течет, рука у неё даже не дрогнет, все внимание на чашках с кофе. И по её спокойствию, по тому, что новость её не взбаламутила, хотя я ей про Задавако рассказывал, и она знала, кто он такой, я понимаю, что не Монаховой эта блондинка была...

- Эй! - говорю. - Так вот что за "дельце" тебе утрясти требовалось?

- Порядок, дед, - говорит она. - Если хочешь знать, этот Задавако уже всех сдал, и больше никакой пользы полковнику принести не мог. За одно это от него избавиться стоило. Ну, и вытрясла я из него достаточно. Теперь я знаю, кто за всем этим стоит... А не убрать его никак нельзя было.

- Потому что опознать тебя мог?

- Не только поэтому. Старый должок за ним имелся - из тех, которым прощения нету. А теперь он попробовал ещё раз всех предать...

- Значит, обольстила ты его, и...

- За что боролся, на то и напоролся, паршивый кобель, - и глянула не меня, этак остро. - Не переживай, дед. У нас с ним до серьезного не дошло. Он не из тех, кого надо через постель сперва пообламывать, чтобы лишних проблем потом не было. Я его уложила сразу, как мы в квартиру вошли.

- С чего, - говорю, мне переживать?

- Не прячься, дед. Я ведь вижу, что как ты представил, что у нас с ним быть могло, как тебе на душе тошно стало. Не понимаешь ты, что все это так... мелкая неприятность, порой в работе необходимая.

- Дура ты, девка! - говорю в сердцах.

Она только плечами пожала.

- А что с этой Монаховой? - спрашиваю. - Ее удастся когда-нибудь отыскать?

- Конечно, удастся, - говорит. - И все улики будут, что именно она убила. И опознают в ней ту женщину, которая вчера вечером с Задавако была.

- И не жалко её тебе?

- А чего её жалеть? Она ведь с этим боровом только из-за денег якшалась, вот пусть теперь и отдувается.

Да, думаю, женская жестокость любую мужскую переплюнет, когда ей волю дают.

- Так что ты узнала? - спрашиваю.

- Знаю, из-за чего весь сыр-бор. Знаю, кто моего племянника похитил. Ты был прав, дед, их в "профсоюзе" держат.

- Ты всегда столько дров наломать готова, чтобы проверить, правду ли тебе сказали? - интересуюсь я.

- Иногда лучше дров наломать, но выяснить все наверняка, - отвечает она.

Ну, мы, значит, пшенной каши с кофеем навернули - и в Имжи. Как раз вовремя на автобус успели, и в самый срок добрались. К Васильичу в квартиру входим, когда похоронный автобус подали, чтобы в морг за ним ехать, и оттуда на кладбище. Народу, естественно, чуть не битком. Бабы на кухне хлопочут, поминальный стол готовят, Настасья в черной шали в кресле в комнате сидит, Максимка рядом с ней, Валентина в углу сидит, глазами затравленного зверька на всех зыркает. Как я понял, Настасья с Валентиной только сегодня утром вышли из больницы, прямо к похоронам.

- Здравствуйте всем! - говорю. - Здравствуй, Настасья! Вот, прошу знакомиться, моя племянница ко мне приехала, о которой не помню, рассказывал я когда-нибудь или нет.

- Не упомню, вроде, - говорит Настасья. - А впрочем, припоминаю смутно, что ты говорил что-то о двоюродной сестре и её дочери...

Странная штука - человеческая память. Если подсказать кому-нибудь: мол, ты не помнишь, случаем? - обязательно человеку мерещиться начнет, будто он что-то припоминает. Так что явление племянницы удивления не вызвало, и как должное прошло. Разве что, Максимка стал на неё глаза таращить. Я про себя усмехаюсь: таращься не таращься, а эта птица не про тебя!

И едем мы в морг, а оттуда на кладбище. Ничего, что я так, в двух словах, это проговариваю? Мочи нет рассказывать подробно, как вспомню - на душе тяжело становится. И как Васильич в гробу лежал, лицо его, синевато-белое, и еловые венки, красными лентами переплетенные... Так что проскочим, ведь и к сути это отношения не имеет.

На кладбище - мороз лютый. Не спадают морозы, и все тут, давно природа так не гуляла. Траурный марш звучит, все потянулись друг за другом по комку земли на гроб бросить. Тут мы с Букиным и пересеклись.

- Еле вырвался, - говорит, - но не мог последний долг почтения не отдать... А это что за чудо такое?

- А это, - представляю, - Людмила, моя племянница. А вот, Людочка, прошу любить и жаловать, мой благодетель, Букин Владимир Егорович, который мне ни за что ни про что зарплату огромную платит...

- Ну, не говорите так, Михаил Григорьевич! - возражает он, но видно, что ему мои слова очень даже приятны. - Мы все-таки с вами партнеры, не кто-нибудь, и вы свою законную долю имеете от нашего предприятия.

- Да какой я партнер! - возражаю. - Только славным прошлым и могу вам помочь, а вы там за нас двоих крутитесь.

- Славное прошлое - это тоже очень много! - говорит Букин. А сам все на мою "племянницу" глазами зырит. - Вы, наверно, на поминки отправитесь? А то могли бы посидеть, как партнер с партнером... Чтобы ваша милая племянница поняла, какой вы большой человек, и ещё больше вас уважать стала бы...

- Что до меня, - говорю, - то я бы только для приличия на поминках отметился. Вот эти застолья после кладбища... всю жизнь они меня угнетали. Понимаю, что надо с родными покойного товарища посидеть, но лучше уж, как мы в армии делали - по стакану водки у товарища над могилой и боевой салют из всего стрелкового оружия. А то, как на гражданке обставляется, это не по мне... Но, может, Люда хочет на поминках побыть. Ты как?

Она берет меня под руку, и похлопывает по руке.

- Поступай как тебе лучше, дядя Миша. Если тебе слишком тяжело будет на поминках сидеть, то прими приглашение... А куда ты, туда и я.

- Вот и отлично! - говорит Букин. - Так я через часок за вами заеду, буду у подъезда ждать. Заранее велю стол приготовить, у меня дома...

- А может, - говорю я с сомнением, - не у вас дома, а в более официальной обстановке. День такой, что меня поймут, если я по делам к вам поеду, но если к вам домой, на личную гулянку, то это может обиду вызвать.

Он поколебался немного, потом решился, когда ещё раз на мою "племянницу" взглянул.