Страница 6 из 30
Дедушка не ответил, он только наклонил к речному ветру лицо, и борода у него плясала и колыхалась, будто он говорит, а он смотрел, как по берегу черепахами ползли рыбаки, неся на себе свои плетеные лодчонки.
Мистер Грифф поднял усеченную эмблему своего ремесла:
— И куда же, интересно, вы собрались с этим старым черным мешком?
Дедушка сказал:
— Я иду в Ллангадок, чтоб меня там похоронили.
И он следил, как лодчонки-панцири тихо соскальзывают на воду, а чайки сокрушаются над полной рыбы водой так же горько, как простонал мистер Прайс:
— Но ты же не умер еще, Дэй Томас!
Дедушка минутку подумал, потом он сказал:
— В Лланстефане лежать нету смысла. В Ллангадоке земля удобней. Сколько хочешь ногами дрыгай — в море не угодишь.
Соседи обступили его. Говорили:
— Вы же не умерли, мистер Томас.
— Зачем вас хоронить?
— Никто не собирается вас хоронить в Лланстефане.
— Поехали домой, мистер Томас.
— Там крепкого пивца выпьете.
— С пирожком.
Но дедушка твердо стоял на мосту, и мешок прижимал к себе, и смотрел на бегущую воду, на небо, как уверенный в своей правоте пророк.
ПАТРИЦИЯ, ЭДИТ И АРНОЛЬД
Маленький мальчик на маленьком заднем дворе — невидимый поезд, гуимдонкский скорый — прошуршал до сияния начищенными колесами по крошкам для птиц, по вчерашнему снегу, выпустил бледный и тоненький, как дыхание, дымок в серое холодное небо, посвистел под бельевой веревкой, смел собачью миску у остановки Прачечная и шипел, затихая, вращая поршнями, пока няня опускала жердину, отшпиливала пляшущие одежки, выказывала под мышками темные пятна и кричала через забор:
— Эдит, а Эдит, поди-ка сюда, что скажу.
Эдит влезла на две бочки по ту сторону забора, крикнула в ответ:
— Здесь я, Патриция, — и её голова подскочила над битым стеклом.
Он дал задний ход, отвел своего «Летучего Валлийца» от прачечной к угольной яме, изо всех сил нажал на тормоз — на молоток у себя в кармане. Служители в мундирах повыскакивали с горючим; он сказал пару слов откозырявшему кочегару, и поезд снова двинулся в путь, обогнул Китайскую Стену в колючках против кошек, прошел заледенелыми реками водостоков и помчал по туннелю в угольной тьме. Но сквозь взвизги и сквозь свистки он все время внимательно слушал, как Патриция и соседкина, миссис Льюис, служанка болтали, когда им полагалось работать, и его маму обзывали миссис Тэ и грубо говорили про миссис Лэ.
Патриция сказала:
— Миссис Тэ до шести не придет.
А соседская Эдит ответила:
— Старуха моя, миссис Лэ, на Низы подалась, мистера Роберта вызволять.
— Опять загулял, — прошептала Патриция.
— Загулял, убежал, ухилял, — крикнул мальчик из угольной ямы.
— Смотри у меня, изваляешься — убью, — рассеянно уронила Патриция.
Она и не подумала его удерживать, когда он полез на кучу угля. Преспокойно встал наверху — Хозяин Угольной Горы, — подпирая головой крышу, и слушал их взволнованный говор. Патриция чуть не плакала, Эдит ревела в три ручья, покачиваясь на ненадежных бочках.
— А я на угольной куче стою, — сказал он и подождал гнева Патриции.
Она сказала:
— Не хочу я его видеть, сама иди.
— Нет, обязательно, обязательно пойдем вместе, надо же убедиться.
— Не хочу я убеждаться.
— Я не могу, не могу, Патриция, ну пойдем.
— Иди сама, он тебя ведь ждет.
— Ну, Патриция!
— А я лицом на углях лежу, — сказал он.
— Нет уж, сегодня твоя очередь. А я знать ничего не хочу. Буду думать, что он меня любит, и все.
— Ох, ну ладно тебе, Патриция! Ты идешь или нет? Мне надо послушать, что он скажет.
— Ладно. Через полчасика. Я тебя кликну.
— Иди скорей ко мне, — сказал мальчик. — Я чумазый, как Господь знает кто.
Патриция подбежала к угольной яме:
— Что за выражения! А ну немедленно слазь!
Бочки заскользили, Эдит исчезла.
— Чтоб больше я такого не слышала. Ой! А костюмчик-то! — И Патриция поволокла его в дом.
Она велела ему переодеться тут же у неё на глазах.
— А то мало ли…
Он снял брючки, прыгал вокруг нее, кричал:
— Погляди на меня, Патриция!
— Веди себя как следует, — сказала она, — а то в парк не возьму.
— Значит, я пойду в парк!
— Да, мы все пойдем, я, ты и соседская Эдит.
Он оделся поаккуратней, чтоб её не сердить, поплевал на руки, пригладил волосы. Она, кажется, не замечала, ни какой он аккуратный, ни какой он тихий. Стискивала свои большие руки, смотрела вниз, себе на брошку. Крупные, плотные руки-грабли, мощные пальцы и плечи широкие, мужские.
— Ну какой я? Удовлетворительный? — спросил он.
— Надо же, какое длинное слово, — сказала она и любовно его оглядела. Подняла, усадила на комод. — Ну вот, ты теперь с меня ростом.
— Только помоложе, — сказал он.
Он знал: сегодня такой день, когда все на свете может случиться. Например, снегу навалит столько, что можно кататься с горки. Американские дядюшки, хоть дядюшек у него не было, возьмут и заявятся с револьверами и сенбернарами. Или загорится лавка Фергюссона и все кульки порассыплются по мостовой. И он нисколько не удивился, когда она склонила тяжелую, черно-гладкую голову ему на плечо и шепнула в воротник:
— Арнольд, Арнольд Мэтьюз.
— Ну-ну, будь хорошей девочкой, — сказал он и провел пальцем ей по пробору, подмигнул себе самому в зеркало за её спиной, оглядел платье у неё на заду. — Ты плачешь?
— Нет.
— Нет, плачешь, я же чувствую — мокро.
Она утерла глаза рукавом.
— Смотри не говори никому, что я плакала.
— Скажу, всем-всем скажу — и миссис Тэ, и миссис Лэ, и полисмену скажу, и Эдит, и папе, и мистеру Чэпмэну, скажу: Патриция плакала у меня на плече, нюни распустила, два часа ревела, целый чайник наплакала. Ну конечно, я никому не скажу.
И только он, Патриция и Эдит отправились в парк — повалил снег. Вдруг крупные хлопья стали падать на голую горку, и небо нахмурилось, как в сумерки, хотя всего было три часа дня. Другой какой-то мальчик, где-то у домов, громким криком встречал первые хлопья. Миссис Оки Эванс открыла окно в фонаре своего «Вешнего Луга», высунула голову, руки — собралась, что ли, снег ловить? Он обреченно ждал, когда Патриция скажет: «Домой давай живо, снег!» — схватит его за шкирку и поволочит домой, пока ноги не промочил. Наверно, Патриция не заметила снега, думал он, стоя на горке, — хоть снег валил сплошняком, хлестал её по лицу, нахлобучкой ложился на черную шляпку. Он боялся слово сказать, чтоб она не очнулась, пока они заворачивали за угол на дорогу к парку. Отстал, чтоб снять шапку и набрать снегу в рот.
— Шапочку-то надень, — обернулась Патриция. — Насмерть хочешь простыть, да?
Заправила ему шарфик в пальто, сказала Эдит:
— Будет он тут под снегом стоять, как думаешь? Придет, нет? Ко мне по средам всегда бегал — снег не снег, дождь не дождь.
Кончик носа у неё покраснел, щеки горели, как угли, она на снегу была красивей, чем летом, когда мокрые волосы свисали на лоб и по спине расползалась горячая полоса.
— Придет, — сказала Эдит. — Как-то в пятницу жуть что творилось, а он тут как тут. Куда он денется, некуда ему идти, он всегда здесь. Бедный Арнольд!
Она была беленькая, чистенькая, в пальто с меховым воротником и в два раза меньше Патриции. Шагала через густой снег так, будто за покупками шла.
— Чудесам не будет конца! — громко сказал он сам себе. Вот Патриция ему разрешила гулять под снегом, вот он в компании двух взрослых девушек вышагивает в буран. Он сел на дорогу.
— А я на санках сижу, — сказал он. — Покатай меня, Патриция, я эскимос.
— А ну давай вставай, лодырь, или сейчас же домой пойдешь.
Он понял, что это она шутит.
— Любимая Патриция, прекрасная Патриция, — сказал он, — ну потяни меня, я на заднице покатаюсь.
— Еще одно нехорошее слово, и я скажу, сам знаешь кому.