Жизнь с отцом

Я провел два дня в Шамордине и Оптиной и уезжаю. Письмо мое пошлю с дороги. Не говорю, куда еду, потому что считаю и для тебя, и для себя необходимой разлуку. Не думай, что я уехал потому, что не люблю тебя. Я люблю тебя и жалею от всей души, но не могу поступить иначе, чем поступаю. Письмо твое - я знаю, что писано искренно, но ты не властна исполнять то, что желала бы. И дело не в исполнении каких-нибудь моих желаний, требований, а только в твоей уравновешенности, спокойном, разумном отношении к жизни. А пока этого нет, для меня жизнь с тобой немыслима. Возвратиться к тебе, когда ты в таком состоянии, значило бы для меня отказаться от жизни. А я не считаю себя вправе сделать это.

Прощай, милая Соня. Помогай тебе Бог. Жизнь не шутка, и бросать ее по своей воле мы не имеем права. И мерить ее по длине времени тоже неразумно. Может быть, те месяцы, которые нам осталось жить, важнее всех прожитых годов, и надо прожить их хорошо. Л.Т.".

Мы сидели за столом и смотрели в раскрытую карту. Форточка была отворена. Я хотела затворить ее.

- Оставь! - сказал отец. - Жарко. Что это вы смотрите?

- Карту, - сказал Душан Петрович, - если ехать, надо знать куда.

- Ну, покажите мне.

И мы все, наклонившись над столом, стали совещаться, куда ехать. Воспользовавшись этим, я незаметно для отца одной рукой прихлопнула форточку. Он был разгорячен и мог легко простудиться.

Предполагали ехать до Новочеркасска. В Новочеркасске остановиться у Елены Сергеевны Денисенко*, попытаться взять там с помощью Ивана Васильевича** заграничные паспорта и, если удастся, ехать в Болгарию. Если же не удастся на Кавказ, к единомышленникам отца.

Разговаривая так, мы незаметно для себя все более и более увлекались нашим планом и горячо обсуждали его.

- Ну, довольно, - сказал отец, вставая из-за стола. - Не нужно делать никаких планов, завтра увидим.

Ему вдруг стало неприятно говорит об этом, неприятно, что он вместе с нами увлекся и стал строить планы, забыв свое любимое правило: жить только настоящим.

- Я голоден, - сказал он. - Чего бы мне поесть?

Мы с Варварой Михайловной привезли с собой геркулес, сухие грибы, яйца, спиртовку и живо сварили ему овсянку. Он ел с аппетитом, похваливая нашу стряпню. Об отъезде больше не говорили. Отец только несколько раз тяжело вздохнул и на мой вопросительный взгляд сказал:

- Тяжело.

У меня сжималось сердце, глядя на него: такой он был грустный и встревоженный. Мало говорил, вздыхал и рано ушел спать.

Мы тотчас же разошлись по своим комнатам и, так как очень устали от дороги, уснули как убитые.

Около четырех часов утра я услыхала, что кто-то стучит к нам в дверь. Я вскочила и отперла. Передо мной, как и несколько дней тому назад, стоял отец со свечой в руках. Он был совсем одет.

- Одевайся скорее, мы сейчас едем! - сказал он. - Я уже начал укладывать вещи, пойди помоги мне.

Он плохо спал, его мучило, что местопребывание его будет открыто. В четыре часа он разбудил Душана Петровича, послал за ямщиками, которых мы на всякий случай оставили ночевать на деревне. Он не забыл распорядиться и о лошадях для нас и послал служку монастырской гостиницы за местным ямщиком.

Помня обещание, данное мною тете Маше, я тотчас же послала за ней. Было совсем темно. При свете свечи я торопливо собирала вещи, завязывала чемоданы. Пришел Душан Петрович. Козельские ямщики подали лошадей, нашего же ямщика с деревни все еще не было. Я просила отца уехать, не дожидаясь нас. Он очень волновался, несколько раз посылал на деревню за лошадьми и, наконец, решил ехать, не дожидавшись тети Маши и Е.В.Оболенской, которым написал следующее письмо:

"Шамординский монастырь. 31 октября 1910 года 4 ч. утра.

Милые друзья, Машенька и Лизанька. Не удивляйтесь и не осудите нас, меня за то, что мы уезжаем, не простившись хорошенько с вами. Не могу выразить вам обеим, особенно тебе, голубушка Машенька, моей благодарности за твою любовь и участие в моем испытании. Я не помню, чтобы, всегда любя тебя, испытывал бы к тебе такую нежность, какую я чувствовал эти дни и с которой уезжаю. Уезжаем мы так непредвиденно, потому что боюсь, что меня застанет здесь Софья Андреевна. А поезд только один, в восьмом часу. Прости меня, если я увезу твои книжечки и "Круг чтения"; я пишу Черткову, чтобы он выслал тебе "Круг чтения" и "На каждый день". А книжечки возвращу. Целую вас, милые друзья, и так радостно люблю вас. Л.Т.".

Минут через десять после отъезда отца и Душана Петровича подъехала тетя Маша

- Где Левочка?

- Уехал.

- Ах, Боже мой, Боже мой, и мы не простились! Ну, что ж делать, что делать, только бы ему было хорошо!

Она села на лавочку на крыльце. Все молчали.

- Пускай Соня приедет сюда, я сумею ее встретить, - вздохнув, сказала она.

Она была очень грустна, но тверда духом и думала только о том, чтобы было лучше для отца.

А между тем лошадей из деревни все еще не было. Мы с Варварой Михайловной ужасно волновались и почти уже не надеялись поспеть на поезд. Но вот приходит ямщик пешком без лошадей.

- Где же лошади?

- Да у меня, барышня, экипаж сломан.

- Боже мой, Боже мой, что же делать?

"До поезда осталось два часа, дорога пятнадцать верст - ужасная. Опоздали!" - подумала я.

- Что у тебя есть? Телега есть?

- Как не быть? Телега есть, бричка есть, только не на рессорах.

- Ах, все равно, только скорее, скорее запрягай, голубчик, милый... Скорее, скорее, ради Бога скорее!

Не знаю, понял ли этот милый человек мое положение, заметил ли мое отчаяние, но не прошло и пятнадцати минут, как пара лохматых, сытых маленьких лошадок стояла у подъезда. Всю дорогу мужичок погонял своих лошадей. Они были все в мыле, он уже не хлестал их, а только с жалостью и отчаянием в голосе понукал:

- Нно, маленькие, ноо, ноо! Пожалуйста, ноо!

Подъезжая к Козельску, мы увидали впереди наши два экипажа и одновременно поезд, который уже подходил к вокзалу.

Сели в поезд без билетов, едва успев втащить багаж. Отец был все так же взволнован и очень торопился.

- Если бы опоздали, я не уехал бы без вас, а остался бы ждать в Козельске в гостинице, - сказал он мне.

В вагоне то и дело подсаживались любопытные, то к Варваре Михайловне, то к Душану Петровичу, то ко мне.

- Кто с вами едет? Это Лев Николаевич Толстой? Куда ж он едет?

В купе, куда нас перевели, был какой-то господин. Он сейчас же узнал отца и стал с ним говорить. Я отвела его в сторону и просила не беспокоить отца, так как он очень устал.

- Да, я знаю, простите.

Через несколько минут он, взяв свои вещи, перешел в общее отделение, уступив нам все купе.

- Я ведь знаю многое по газетам, - говорил он мне, - я истинный поклонник Льва Николаевича. Располагайте мной, как хотите. Если Лев Николаевич согласится, я могу предложить свой дом в Белеве*, никто его не побеспокоит там.

Отец лежал. Когда мы спрашивали его о здоровье, он говорил, что устал, но чувствует себя хорошо. Попросил газету. На следующей большой станции я купила ему несколько газет. Почитав их, он огорчился.

- Все уже известно, все газеты полны моим уходом, - сказал он.

Он попросил его накрыть пледом и сказал, что попробует поспать. Я ушла в общее отделение.

Пассажиры читали газеты, и разговор шел об уходе Льва Николаевича Толстого из Ясной Поляны. Против меня сидели два молодых человека, пошло-франтовато одетые, с папиросами в зубах.

- Вот так штуку выкинул старик, - сказал один из них. - Небось это Софье Андреевне не особенно понравилось, - и глупо захохотал, - взял да ночью и удрал.

- Вот тебе и ухаживала она за ним всю жизнь, - сказал другой, - не очень-то, видно, сладки ее ухаживания...

Но вскоре они узнали, что Толстой едет в соседнем купе и, сконфуженно косясь на нас, умолкли. Весть, что Толстой едет в этом поезде, разнеслась по всем вагонам с быстротой молнии. Несколько раз любопытные врывались к отцу в отделение, но я резко отклоняла такие посещения и, насколько было возможно, оберегала его от любопытных.