Страница 4 из 23
- В Воскресенском... - повторил Бориска, вертя в пальцах ковшик и пристально разглядывая обкусанный ободок.
У Евсея дернулся уголок рта, он вытянул шею и зашептал:
- Нынче поди-ка покричи о вере на площади - мигом в пытошную угадаешь.
Бориска усмехнулся:
- Ты, стало быть, отступился от старого-то обряда.
Евсей кольнул его острым взглядом:
- Трудно сейчас. Тут не северная пустынь, в буреломах не спрячешься весь на виду.
Бориска совсем загрустил: как передать челобитную?
- Давай-ка еще по единой, - предложил Евсей.
Бориска огляделся. За соседним столом, уронив кудрявую голову в ладони, дремал мужик, по одежде - монастырский служка. В углу босоногие питухи тискали кабацких женок, те лениво отругивались, стучали питухов пальцами по лбам. Одна, растрепанная и черноглазая, бросала взгляды на Бориску. Он отвернулся...
- Пьем, Бориска! - Евсей подсунул ковшик.
От духоты да с непривычки водка размеряла. Евсей придвинулся ближе.
- Чую, не зря ты здесь, - вполголоса проговорил он, - может, помочь в чем? Я могу - есть знакомцы.
Бориске опротивели водка, кабак.
- Пойдем отсюда, на воздух...
- Как там Соловки?
- А что Соловки... Держатся старой веры. Это у вас тут леший знает, что творится.
- Тише ты! - одернул его Евсей. - Значит, оттуда?
- Ну.
- Привез чего?
- Наказ сполняю. А так с чего бы я стал ноги ломать.
Евсей заглянул Бориске в глаза, махнул кулаком:
- Эх, помогу, друг! Пьем еще.
- Не, будя! Дело надо кончать. Грамота у меня для патриарха.
- Для какого?
- Ясно, Никону. Теперя не ведаю, как и отдать.
Евсей постукал ногтями по столу, поднялся.
- Добро, что ты на меня налетел. Пойдем со мной, все справим, как надобно.
Бориска нахлобучил шапку. Уходя, они не видели, как кудрявый мужик, оторвав голову от стола, проводил их взглядом и, пошатываясь, подался следом.
Прошли какими-то запутанными улицами и оказались перед тесовым тыном, за которым виднелся большой дом и верхняя часть сломанного крыльца.
- Жди тут, я - живо, - быстро проговорил Евсей и рысцой, будто не пил водки, затрусил к воротам, мелькнул на крыльце, бухнул тяжелой дверью.
Бориска перешел на другую сторону улицы, прислонился к забору, пощупал письмо - на месте, слава богу. Кажется, кончаются его мытарства, передаст грамоту - и домой. Очертенела эта Москва, хотя он и первый день в ней, уморила суетой до головной боли...
- Эй, земляк! - из пролома в заборе поманил его пальцем тот, кудрявый, что в кабаке за столом спал.
- Чего тебе?
- Беги отседа, земляк, покуда цел!
Бориска осмотрелся: по улице ходит народ, никому до него дела нет.
Кудрявый не отставал:
- Беги, дурачина, не то в пытошную попадешь. Тот подьячий - я знаю гад, иуда, в Земском приказе служит.
Страх стиснул холодом сердце. А ну как в самом деле... Пролез в дыру. За частоколом начинался обширный пустырь с обгоревшими, полуразрушенными срубами.
- Ты кто? - спросил Бориска.
- Потом, потом... - кудрявый схватил Бориску за руку, потянул за собой к пепелищу. Юркнули в обвалившийся обугленный амбар
- Гляди на крыльцо!
Через дверной проем было видно, как в большом доме отворилась тяжелая дверь и наружу выскочило с десяток стрельцов с бердышами, при саблях, за ними - вприпрыжку Евсей. Что-то говорил подьячий, указывая пальцем туда, где только что стоял Бориска. Застонали под каблуками ступени, стрельцы и Евсей сбежали с крыльца и пропали за тыном.
- Видал, как он дельце-то обстряпал? - шепнул кудрявый.
Бориска кивнул головой, с трудом проглотил комок в горле. Кудрявый подмигнул помору:
- Давай-ка ноги уносить.
Попетляв меж опаленных огнем сараев, конюшен, амбаров, - видно, большое было хозяйство, - выбрались на длинную, ныряющую из стороны в сторону улицу, шли долго, пока не оказались у ворот какого-то монастырского подворья.
- В Москве тебе никак неможно. Сейчас всех, кто хочет видеть Никона, ловят, - сказал кудрявый, - а у меня подвода есть. Коли хошь, едем в Саввино-Сторожевский монастырь. Там всегда соловчан приветят.
5
Кудрявого звали Фатейкой Петровым, был он служкой у саввинского архимандрита Никанора. Дорогой, рискуя при тряске откусить язык, словоохотливый Фатейка долго рассказывал про странную судьбу своего господина, бывшего соловецкого монаха.
- Лет пяток назад сидел отец Никанор строителем на соловецком подворье в Вологде и вдруг получает указ патриарший: быть в Москву борзо, дабы ставиться в архимандриты соловецкие. Старец всполошился - шутка ли: на Соловки настоятелем! Собираясь, всех загонял - того неси, этого подай. На Тихона день, слава богу, выехали. Патриарху в почесть повезли рыжичков солененьких, а государю в дар - образ чудотворцев в серебре и злате. Но, видно, с этими дарами и обмишурился отец Никанор.
Ну, прибыли мы в Москву. Я по ней так же, как ты, разинув рот, ходил. А старца тем временем в архимандриты поставили, да на том и заколодило. День ждет, неделю, месяц - не отпускают. Никон молчит, а государь - тем более. Только слышно стало, что в Соловках архимандрит Илья на прежнем месте оставлен. Отец Никанор загоревал. Вдруг повеление вышло - ехать настоятелем в Саввино-Сторожевский монастырь, что в Звенигороде. Вроде бы честь великая: обитель-то у царя любимая для молебствий, для отдыха, архимандрит к государю в любое время вхож, и везде ему двери открыты. Однако недоволен отец Никанор своим почетом, все о Соловках думает. Я на эти Соловки сколько денег, образов да всяких вещей перевозил ради прихоти его... Тыщи рублев прошли через мои руки.
Я это к чему говорю: поелику отец Никанор заботы о благоденствии соловецкой обители не оставил, стало быть, умыслил вскорости туда вернуться. А уж соловецких-то монахов зело любит...
Фатейка все рассказывал и рассказывал, поворачиваясь то к Бориске, то к сидевшему на передке вознице с унылой спиной. За всю дорогу возница только раз обмолвился. Показал кнутовищем на белевший на высоком холме одноглавый храм со звонницей:
- Звенигород. Храм Успенья. - Потом ткнул в другую сторону, в белые крепостные стены: - Саввина обитель.
Прокатили по улицам посада, миновали тот самый Успенский собор, что был построен еще сыном Дмитрия Донского князем Юрием Дмитриевичем, углубились в рощу и незаметно оказались перед воротами монастыря.
Соскочив с телеги, они вошли в просторный и чистый двор. У конюшни распрягали небольшой возок. Увидев его, Петров сказал:
- Отец Никанор здесь, - и повел Бориску прямо к архимандриту.
В келье настоятеля было просторно и светло. Тяжелый стол был завален книгами. Архимандрит читал, придерживая пальцами левой руки круглые очки. Лицо у него было худощавое с большим крупным носом. Глаза смотрели умно и прямо, но временами взгляд настоятеля уходил куда-то вовнутрь, становился невидящим.
Когда Петров поведал о случившемся с Бориской, отец Никанор отложил очки, усмехнулся:
- Да уж так оно: на Москве не зевай. Не токмо письмо, голову потерять можно. Что там в Соловках стряслось?
Бориска решил, что скрывать перед старцем нечего:
- На Стратилата день лай был великой в трапезной. Кликнули большой собор да почали решать, как служить молебствия. Одни хотели по-новому (тех немного), другие - по-старому. А за свою шкуру всяк дрожит. Архимандрит силой принудил приговор подписать, чтоб служить как прежде. Ну а те, кто супротив был, написали челобитную да упросили меня до Никона ее донести.
Отец Никанор в упор глянул на Бориску:
- Сам откуда?
- С Холмогор.
- А на Соловках как очутился?
- Богу молиться ездил, - соврал помор.
- И согласился извет везти аж до самой Москвы.
Бориска замялся:
- Так ведь денег дали... А как они хотят молебны служить, не ведаю. Темен я в этих делах. Однако скажу тебе по чести, отец архимандрит: не знаю теперя, у кого и причащаться. Крутятся люди, как черви на крючке, все извертелись.