Сполохи (Часть 2)

Бориска остановил сани возле сарая, надел на морду лошади торбу с сеном. Лошадь захрумкала, вздрагивая ушами, заиндевелыми ресницами.

Бориска распахнул двери сарая - оттуда пыхнуло жаром, клубы пара вырвались наружу; в огромном црене - сковороде длиной и шириной по двенадцать аршин - выпаривалась соль. Црен был сделан из длинных полиц железных досок, которые скреплялись между собой загнутыми краями при помощи особых гвоздей. По краям црена толстым слоем белела соль.

Скинув тулуп, Бориска стал бросать в закопченное устье привезенные из кострища длинные березовые поленья. Разбрасывал с толком, так, чтобы они легли по всему печному поду. Пламя сначала съежилось, потом, словно опомнившись, алчно охватило поленья, с гулом выросло, начало лизать обширный црен с соляным раствором. В црене клокотала и пенилась морская вода, которая подавалась через деревянные трубы из отстойных колодцев.

Покончив с дровами и поколотив длинной кочергой пылающие головни, Бориска выпрямился, окинул взглядом сарай.

Вдоль стен стояли лари, плотно сбитые железными обхватами, в ларях еще раз отстаивался раствор из колодцев.

Добра была солью губа Колежма, до пятнадцати пудов добывали за одну варю.

Собранная из црена соль сушилась на сугребах - долгих полатях, пристроенных вдоль стен и над печью, потом ее, высушенную, уносили в амбары.

Со следующим возом можно было не торопиться. Бориска развернул лошадку, пустил ее мелкой рысцой к берегу. Упав на ходу в сани, он вытащил из-за пазухи краюху хлеба с куском лосятины. Медленно жуя, призадумался Бориска...

Возвратившись из Москвы, Бориска, помня совет отца Никанора, велел Милке собирать Степушку. На другой же день простившись с Денисовым, они втроем ушли в Колежму. Милка все поняла и покорно последовала за Бориской. "А, знаешь, это даже лучше - по свету-то бродить, - сказала она, - чего только не увидишь, кого только не услышишь. Да еще страшно отпускать тебя одного на долгое время: кто знает, что может случиться..."

И вот уж второй год пошел, как работает он на Колежемской солеварне.

Усолье было не из последних. Варку соли останавливали весной, а сызнова начинали под осень: по весне-то вода была мутной и опресненной, кроме ила да песка ничего не выпаришь. В усолье стояло восемь цренов: четыре из них были монастырскими, другие - за крестьянами на оброке. Из моря вода поступала по трубам в колодец и там отстаивалась, а уж из колодца шла по цренам.

Хозяйство монастырское в усолье было поставлено нехудо и походило на маленькую обитель. Во дворе церквушка со звонницей, монастырские хоромы, поварня, хлебный и товарный амбары, баня, погреба. Работные люди жили в людской избе, приказчик же с келарем, дьячком и слугами - в братской келье, большой пятистенной избе с обширным подклетом.

Когда Бориска впервые предстал перед приказчиком усолья Дмитрием Сувотипым, тот оглядел помора с ног до головы подслеповатыми глазами и покачал головой, увидев перевязанные везивом сапоги. Показывая на них пальцем, он сказал дьячку:

- Лазарко, передай-ко келарю, пущай детине сапоги выдаст да валенки. А в тетрадь-то запиши, запиши: "На покрут в соль". Стало быть, из жалованья вычтешь.

Дьячок, хилый мужик с плутоватым взглядом, ущипнул себя за жидкую бороденку:

- Будем писать порядную?

Сувотин покрутил пальцами на животе.

- В каком деле горазд, детинушка?

- От работы ни от какой не бегал, а твердо знаю плотницкое дело, корабельное...

- Плотницкое - это добро, - приказчик расцепил пальцы, послюнявил один, полистал толстую тетрадь с мятыми страницами. - Плотницкое, говоришь... Во! Пойдешь в дружину к Нилу Стефанову лес рубить. Пиши, Лазарко, порядную.

- Дровенщиком? - недоумевая, спросил Бориска. - Какая же это плотницкая работа?

Сувотин строго поглядел на него:

- Я тебя, детина, не пытаю, кто ты, да откуда, да почто в тутошних краях работу ищешь. В Новгород посылать к расспросным речам тоже не стану. Однако помни, воровства или татьбы не прощу: Как тя звать?

- Бориска Софронов сын Степанов, вольной человек.

- Ишь ты, вольной... Пиши, Лазарко, порядную на молодца.

Поглядев перо на свет, дьячок снял с него невидимую соринку, почистил жало о волосы.

- Готов, отец Димитрей.

- Пиши: "Се яз, вольной человек Бориско Софронов сын Степанов, дал есми на себя порядную запись государю нашему Соловецкой обители архимандриту Илье и всем соборным старцам в том, что порядился в дровенщики за архимандрита Илью на три года впредь и взял яз, Бориско Софронов сын Степанов, у государя своего, у отца настоятеля, подмоги пару сапог, да пару валенок, да тулуп бараний. И мне, Бориске, по сей порядной записи, жити в дровенщиках тихо и кротко, и, те лета выжив, могу пойти, куда похочу, коли не станет за мной какого долгу. А коли долгу будет, яз должен его вернуть. А не похочу яз, Бориско Софронов сын Степанов, в дровенщиках быти, то мне оставить в свое место дровенщика лучше себя, кто монастырю люб, да и то, егда долгу за себя не иму. Да в том яз, Бориско Софронов сын Степанов, на себя порядную и запись дал".

Дьячок едва успевал записывать. Склонив голову набок и высунув кончик языка, он ловко бежал пером по бумаге. Кончил лихим росчерком, схватил песочницу, посыпал написанное.

- Пишись, детинушка, - сказал Сувотин.

Дьячок макнул перо в чернильницу, протянул Бориске. Тот неумело сжал в пальцах гусиное перо, не зная, что делать дальше.

- Эка, - недовольно пробурчал дьячок, - сущий медведь, перо изломил. На тебя гусей не напасешься Бориска огорченно вздохнул:

- Не умею я.

- Придется тебе, отец Димитрей, руку приложить за него.

Старец вывел витиеватую подпись. Рядом расписался дьячок.

Спрятав порядную в поставец, приказчик подумал немного и сказал:

- Женку твою можно пристроить прачкой. Кормить будем, а денег пусть не просит, потому как сынка твоего надо зазря питать. А вот жить... Жить дозволяю в подклете, там чуланы есть. Семейных-то я туда пущаю: с мужиками вместе - не дело.

Соль в Колежме варили давно, и лес был вырублен на многие версты. Поэтому дрова заготовляли далеко от солеварен. Заготовленные свозили из лесу на берег реки и складывали в костры. Весной, в половодье, дрова метали в реку, и плыли они с вешней водой до самых варниц. Там их ловили, снова складывали в кострища на возвышенных местах для просушки. Тогда топоры дровенщиков умолкали, и лишь после таяния снега начинали они свой звон, не умолкавший все лето...

Нил Стефанов оказался небольшого росту жилистым мужиком. Был он силен и ухватист, на работу жаден, но делал все с таким отчаянием, словно стремился заглушить в себе какую-то душевную боль. Не приходилось видеть Бориске в серо-зеленых глазах Нила искорки смеха, строгие были глаза, и сидело в самой глубине их тщательно скрываемое от людей горе.

Напарники Нила были рослые как на подбор, молчаливые мужики, и слушались они Стефанова с полуслова.

С первого дня Нил отрядил Бориску на рубку одного. Остальные работали парами. Сто потов пролил Бориска, пока научился владеть дровосечным топором на длинном топорище, отскакивать в нужную сторону, чтоб не зашибло падающим деревом... Нил молча следил за ним, редко говорил два-три слова, показывая, как лучше взяться за топорище, как поставить ногу, как ударить, чтоб лезвие не скользнуло по стволу да не тяпнуло по ноге. И как-то сказал:

- Ну, парень, кончилась наука. Теперя ты рубака лихой.

Бориска обтер потное лицо рукавом:

- Эко диво - дерево срубить. За день выучился.

Нил усмехнулся странно:

- Верно. Однако ствол - не шея, дерево - не голова. - Повернулся и ушел к своим великанам.

А Бориска смотрел ему вслед, разинув рот: что-то страшное почудилось ему в словах Стефанова.

Чуть не ежедень занимались дровенщики удивительной игрой: доставали из туесков толстые шапки и рукавицы, брали в руки длинные обструганные дубинки, становились друг против друга - и ну наносить удары. Бились всерьез один на один, трое на одного, трое на трое. Кого задевали дубинкой - сильно ли, легко ли, - тот из игры выбывал. Редко кто мог выстоять против Нила: дубинка в руках Стефанова мелькала, как спицы в колесе. Глядел, глядел Бориска на потеху - и разобрала его охота потягаться с Нилом.