Страница 5 из 34
Папа от них ушел. Совсем ушел, навсегда. Может, это метель смела его за порог? Сдунула с уснувшего лика земли...
После той страшной ночи, когда его от жены точно разрядом тока отбросило, никто из домашних Николая больше не видел. Правда, домой он тогда все же вернулся. Чтобы забрать документы бумаги, ключи от машины... Собрать чемодан. И оставить жене коротенькую записку.
"Меня не ищи - бесполезно. Считай, что я умер. Детей жалко, но не могу... Все! Это ты виновата. Тоскливо с тобой. Все не по тебе, все для тебя не то и не так... Старался как мог, думал... ( дальше было густо зачеркнуто несколько строк.) Теперь сама покрутись - заработай копеечку! Прости. Может, я чего-то не понимал... Детям скажи... ( опять торопливые штрихи, скрывшие написанные было слова... ) Нет, ничего не надо. Николай."
Записка эта лежала на кухонном столе, придавленная апельсином. Утром Тася вышла на кухню сварить кофе, и нашла её. Прочла... и заперлась в ванной. Она пробыла там долго. Эля стучалась: "Мам, ты скоро? Я в школу опаздываю!"
Не достучалась. Скакнула на кухню и нашла там записку. Кинулась к шкафу, где хранились папины вещи - костюмы, рубашки, белье... Все полки и плечики были пусты. Тогда она вернулась на кухню, сожгла записку над раковиной, а апельсин швырнула в раскрытую форточку.
Метель улеглась, снег под окном был глубокий, пушистый... И посреди этой нежной ласковой белизны ярко пылало в утреннем свете круглое сочное солнышко...
И когда, глянув в окно, Эля увидела как он лежит там, их апельсин, брошенный, одинокий... лежит и прощается с ней, - она закричала. И крик её был так дик и протяжен, что Тася очнулась, выскочила из ванной...
В тот же день к вечеру к ним пришли два здоровенных быка в человечьем обличье. Люди из банка.
"Муж ушел? А нас это не колышет. Вы - жена? Значит его долг теперь ваш. И вы нам его вернете. У вас же дети... Знаете, сейчас часто девочек в лифтах насилуют."
В этот миг из детской выглянул Сенечка. Протопал по коридору к онемевшей Тасе, прижался к её ногам. Один из явившихся растянул мясистые губы в улыбке и подхватил мальчика на руки.
- Какой малышок! Будь здоров, а?! Пожалуй, мы его заберем пока. Чтоб всем было спокойнее. И вы, мадам, чтоб больше не мучились, не сомневались...
Сеня заплакал. Он впервые увидел так близко от себя бессмысленные глаза животного. Хотя у животных в глазах больше мысли, чем в этих мутных, пустых...
Тася рванулась, выхватила ребенка. Быки замычали - смехом эти звуки трудно было назвать.
- Деньги я верну. Сколько? - глухо выдавила она.
- Шестьдесят тысяч. Баксов, естественно, - не рублей.
Она сказала, что деньги будут через неделю. Предупредили, чтоб не шутила, заглянули в гостиную... Языками защелкали - антиквариат!
Анастасия взяла свою записную книжку и села за телефон...
Вечером к ней примчалась подруга Ксана. Самая близкая. Любимая. Виделись они не слишком часто - Ксана прямо-таки горела на работе. Она была ведущим редактором одного из московских театральных журналов, днями торчала в редакции, а вечерами - в театрах. Дружба их началась ещё в ранней юности - с той самой поры, когда Тася варилась в студии на Юго-Западной. Только вот ей с рождением дочери страсть к театру пришлось придушить, а Ксана легкой стопой по этой дорожке пошла.
Ксана влетела в квартиру, Тася уткнулась лицом в мягкий мех её шубки, закусив губу, чтоб не завыть... Ксана, не раздеваясь, увлекла её в комнату, заохала, зацеловала...
Эля не имела привычки подглядывать и подслушивать. Но тут не удержалась. Она должна была знать, что задумала мама. И тихонечко, затаив дыхание, притулилась за неплотно прикрытой дверью в комнату, где подруги пытались понять, что делать.
- Таська, не дури, как же ты без кола, без двора? Где жить-то будете?
- Нет, я твердо решила. Вилять и бегать не буду.
- Но, может, одумаются эти... чудовища? Подожди хоть немного.
- У меня нету времени ждать.
Ксана, холеная, с иголки одетая, теребила тонкими пальцами шелковый шейный платок, повязанный каким-то особенным изысканным и замысловатым узлом. Несмотря на свою внешнюю хрупкость, человеком она была волевым, постоянным и трезвым. Ясно видела цель и шла к ней кратчайшим путем. И Эля, глядя на них - на маму и тетю Ксану, которую она немного побаивалась, подумала, что тетя Ксана попросту не могла бы оказаться в их ситуации - она бы такого не допустила. Взяла бы семью в свои аристократические ручки и повела в ту сторону, какая казалась бы ей наиболее достойной и верной. Верная сторона... Эля вжала голову в плечи. Чего сторона? Жизни? А разве у жизни есть стороны?
Ее палец машинально расковыривал штукатурку на косяке, пока его не пронзила боль - ноготь сломался. Это как-то встряхнуло, ибо мысли поплыли куда-то, сознание начало растекаться и это было так неприятно, что её затошнило.
Кусая губы, Эля глядела на маму. Темные круги под глазами. Глаза немо вопят от боли. Боль, как огонь, тлеет, томится. А потом как полыхнет... жутко смотреть. Губы скорбно поджаты. Пальцы дрожат. Берут бокал, наполненный светящимся в свете лампы вином... оно плещется и выплескивает через край на страницы раскрытой записной книжки. Чьи-то телефоны, адреса их затопило болью.
"Мама, милая мама! - крикнула про себя Эля, в пустоту, без звука, без голоса. - Что мне сделать, чтоб ты снова стала прежней... живой! Ведь сейчас ты совсем не живая..."
Так она пропустила кое-что из того, о чем говорили за дверью. И теперь разговор шел о работе - мама просила тетю Ксану найти ей работу в редакции, любую... она может корректором, секретарем, хотя, конечно, лучше редактором.
- Таська, ну что ты мелешь? Ты представляешь хоть, какие деньги нам теперь платят? Нет?! У меня полторы тысячи - и не долларов, как ты понимаешь, рублей... а я ведь отделом заведую! А у корректора - семьсот пятьдесят на руки. Ты на такие деньги сможешь двоих детей потянуть?
- Но надо же с чего-то начать! Ведь я уж года четыре как не работаю. Что я, не знаю, что все изменилось, но делать-то нечего! Хоть бы что-нибудь мне... что-нибудь. Лишь бы не школа!
- Ах ты, милая моя! - Ксана вскочила и метнулась к ней, потом к окну... застучала каблучками по комнате.
Эля в испуге от двери отпрянула, боясь, что её заметят.
Скоро мама крикнула ей, чтоб накормила Сенечку. Она повела брата на кухню. Он хныкал, есть отказывался, а потом поглядел на сестру насупившись и спросил:
- А папа? Куда он усол? Когда он плидет?
Эля стиснула под столом кулачки и отвернулась. Сеня положил головку на руки и уставился на синюю хрустальную вазу, в которой стояли розы - их принес папа на прошлой неделе. Пунцовые бутоны так и не распустились и дохлыми птенчиками поникли на стеблях.
Эля, поймав Сенин взгляд, выхватила увядшие цветы из вазы и с каким-то остервенением, ломая стебли, затолкала в мусоропровод. Сенечка молча таращил глазенки, потом выбрался из-за стола, затопал в детскую, бухнулся на ковер и заплакал.
Когда вечер дремал, неспешно перетекая в ночь, Эля заглянула к маме. Теперь перед ней стоял не бокал, а граненая рюмочка - Тонечкина, любимая. И темная коричневатая жидкость пряталась в ней. И глаза мама тоже прятала.
В тот день Тася впервые купила коньяк, убеждая саму себя, что он для Ксаны. Но Ксана только пригубила и ушла, оставив Тасю наедине с фотографиями.
Через день к ним пришел деловитый, аккуратно застегнутый молодой человек с фотоаппаратом. Он долго и тщательно устанавливал свет в гостиной, комбинируя его интенсивность при помощи едва ли не всех осветительных приборов, что имелись в квартире. Объектом его интереса стали две вазы, сделанные в Германии в начале века. Одну из них - с ирисами и бабочками Эля особенно любила... И буквально вцепился в бронзовую настольную лампу с круглым абажуром из дымчатого стекла, на котором вкруг неброских цветов изгибался тягучий, словно истаивающий от неги, узор модерна...