Страница 8 из 26
– Я приверженец англиканской церкви. Там это не принято. Но посмотрите, тень вождя будто втекает в тело агента.
– Наглядное пособие по вселению сильного в слабого.
Ни с того ни с сего смертельно раненый стал беззвучно подниматься и вскоре уже стоял на ногах.
– Гдэ я? – спросил он на английском, но с сильным кавказским акцентом, как догадался Холмс.
– На съезде, товарищ Сталин. Вы собирались сказать нам, где применять средство, а потом идти и выступать. Народ ждет.
– Водонапорная станция на… кхе-кхе. – Полутруп, будто почуяв подвох, смолк и сделал несколько шагов, потом заговорил о чем-то своем. – Ва-пэрвих, я скажу им, что рэшающий пэревес сил уже на нашей старане, ва-втарих… – тут сияние над его головой сменилось тьмой и тело, рухнув, стало совершенно бездыханным и неподвижным.
– По-моему, товарищ Пантелей сам виноват, что у него возникли проблемы, – сказал эпитафию Холмс. – Жизнь все-таки отдал он неизвестно за что, причем в первый раз не чужую, а свою.
– Сматываемся по-быстрому, как говорят наши русские друзья, – шепнул Уотсон.
– Надеюсь, тень вождя будет еще нам полезна. Захватим труп с собой, – неожиданно произнес Холмс ужасные слова.
Михаил Петрович прочитал и хмыкнул. Он хмыкнул дважды. По-моему, до него не все дошло. Или он был несколько хитрее, чем казался на первый взгляд.
– Это критика? – на всякий случай поинтересовался он.
– Это самокритика, – возразил я.
– Не сметь зажимать самокритику, – старец вспомнил какой-то лозунг поросших мхом времен и захихикал довольный.
Затем он ввел меня в мир своей молодости, заполненной не свиданиями на берегу речки, а неустанным истреблением вредного и ненужного элемента. «И что интересно, Борис. Кого-то мы может и зря шлепнули, инженера там или физика-химика. Но ведь, в основном, под косилку шли алкаши, тунеядцы, бабы распутные, поэтишки-бездари.»
В общем, выделил пенсионер тысячу баксов, по-большевицки, без процентов. НО! Какое большое «но». Прямо два столба с перекладиной. Вернее, рукопись Михаила Петровича, которую надо было мне переписать человеческим языком и литературно разукрасить. «Записки старого чекиста» называется, в пятьдесят страниц длиной. Рассказывала она о борьбе со всякой сволочью, которая оказалась недостреленной, и вот нынче распустилась. И еще в ней вспоминалось, что руководство хоть грудью, но обязано было накормить народ, и что Владимир Ильич лишь казался жестоким, он просто любил, когда все его слушаются. И симфоний у нас было, хоть задницей ешь. А Лев Толстой крестьян приглашал на барщину лишь три дня в неделю, и еще три дня они должны были читать его сочинения, которые писатель якобы случайно оставлял в поле. Причем, нерадивого читателя нередко пороли на конюшне. И правильно, потому что порядок должен быть и в приобретении духовности…
Решение мне надо было принять на скаку. И, не смотря на всяческую тошноту и отвращение, я согласился. Искусство требует жертв. На этот раз оно потребовало в жертву меня.
Престарелый мастер заплечных дел осклабился вставными челюстями.
Добрался я до дома, там совесть еще больше меня кушать стала. И никакие доводы типа «говна всегда много» уже не помогали. Вколол я в себя, как последнее средство от надсадных чувств, ампулу сцеволина, после чего разложился на диване.
Опять электрические соки потекли к голове, а потом началась в пресловутом конусе иллюминация с вихрями. Вылетел я сам из себя с ветерком, но вскоре попал в какой-то сачок и оглянулся на прежнее исконнее тело. От него осталась лишь расплывчатая клякса. Когда все утряслось, я оказался не на диване и не подле него, а на автобусной остановке у универсама. Причем, с твердым и непреклонным желанием прикончить дряхлую вонючку, пытающуюся скатать из своего дерьма конфетку с моей помощью. Почему бы не распространить принцип истребления ненужного элемента на самого товарища пенсионера?
И вот добираюсь я до дома в стиле «вампир». Как раз стемнело. Черная лестница, по которой когда-то прислуга выносила во двор остатки обильной номенклатурной жратвы, ныне зазамочена и заколочена. Только на четвертом этаже виднеется окошко не забитое фанерой. А рядом с черной – но уже снаружи – другая лестница – пожарная. Первая ее ступенька где-то на высоте трех метров. Я никогда не отличался ловкостью, силой пальцев и небоязнью высоты. Но сейчас все эти свойства были вполне моими. Подвинул мусорный бак, с него перемахнул на козырек крыльца, а далее шаг вбок по карнизу – и пожарная железяка любезно предоставила мне свои перекладинки.
Первый этаж, второй, третий, четвертый, с невозмутимостью обезьяночеловека карабкаюсь вверх. И вот я у окна, битья стекол не требуется, рама свободно болтается на петлях – как подружка на шее моряка, прибывшего с хорошей отоваркой. Еще немного – и шар в лузе, я на черной лестнице вместе со своими черными намерениями. Михаил Петрович проживает, пока что, на пятом. Вот я уже притулился у его двери, закрытой на английский замок, прислушиваюсь как мышонок, собравшийся проскочить к харчам. Там, за ней, вроде никаких шебуршений. Достаю из кармана крепенький перочинный ножик и потихоньку, скреб-скреб, отжимаю собачку. Оказываюсь на большой кафельной кухне, что обязана была радовать желудок комсостава. Да и ныне пенсионный Михаил Петрович, слезно жалея деньгу, все ж покупает и хавает, что положено.
Где-то в коридоре скрипит, открываясь дверь, кто-то принимается шаркать ногами. Беру большой кухонный нож со стола – действия все машинальные, будто собираюсь порезать колбаску или почистить рыбку. А «рыбка-колбаска» все ближе и ближе.
Я – оперуполномоченный смерти. Я работаю на очень крутого хозяина.
И вот Михаил Петрович показывается из дверного прохода. Это становится причиной, а следствием – удар, сильный и точный под его пятое ребро. Откуда у меня столь развитое мастерство и выдержка? Да и физическая сила? Михаил Петрович со слабым кашлем складывается на полу, а я, аккуратно протерев рукоятку ножа, начинаю выбираться из монументального строения.
Поездка назад закончилась на автобусной остановке, когда маленькое темненькое пятнышко, замаячившее в глазу, вдруг взорвалось и поглотило меня.