Ковыль - трава степная

- Мам, я не хворый! - недовольно сморщил нос сын.

- А почему не ужинаешь?

- Так... не хочется... Неполадки у меня на работе.

- Какие такие неполадки? - охнула мать.

- Лошадь ничего не ест. Вчера ела, а сегодня... Я ей то, се, а она только ржет и смотрит на меня. Жалость берет. Ноги у нее болят. Лежит она.

- А ты поил ее, горе-табунщик?

- Как "поил"? - подскочил на стуле Женька.

- Водичкой! Сам-то небось каждый день пьешь! - улыбнулась мать.

- Ой, мамочка, какая же ты у меня умная!

И не успела мать оглянуться, как сын, схватив пустое ведро, пулей выскочил на улицу.

- Женя, куда ты? Же-е-ня-а-а! - метнулся в ночь тревожный голос матери.

Громыхая ведром, Женька выбежал за гумно и остановился. Темным бездонным провалом безмолвствовала степь. В чернильном небе мерцали звезды. Стояла безлунная, густая, как деготь, июньская ночь.

На краю села тявкнула собака, в ответ ей еще одна,потом промычала корова, и вновь все стихло. Женька со страхом оглянулся: "Может, утром надоить?" За селом криво полоснул небо метеор. Звезды на миг поблекли и замигали холодным светом, будто глаза голодной волчьей стаи. "Утром даже лучше. Зачем ее будить сейчас? - Мальчик втянул голову в плечи. - А если у нее во рту пересохло? Язык к небу прилип? - Он поежился. - Прошлой зимой тетке Авдотье в степи волк встретился... Так то ж зимой! Дядя Миша про колдунов рассказывал. Колдуны эти всегда, и зимой и летом... Вода от Чайки недалеко. Метров пятьдесят... а может, сто..."

Далеко в ночи взметнулось пламя костра, высветило причудливые фигуры лошадей и погасло. "Табун перегнали на другое место, - определил по костру Женька. - А Чайка одна теперь... И чего дядька Мишка гоняет их с места на место?" - с недовольством заключил он, чувствуя, как в груди его что-то сжимается, словно хочет спрятаться, а ноги сами, против воли, тянут назад, к приветливым огонькам села. Воображение стало рисовать одну картину страшнее другой. Степь вдруг закопошилась чудовищными змеями горы-нычами, уродливыми колдунами, надвинулась на него всеми ужасами самых страшных сказок и небылиц, слышанных ог односельчан. Женька крутанулся на месте, как щит, прижал к груди ведро и попятился.

У болота протяжно заржала лошадь.

- Она! - вскрикнул он от неожиданности и, гремя ведром, ринулся в степь.

Чайка пила жадно и долго. В плесе заросшего осокой озерка стаями купались звезды. Набирая воду, Женька старался побольше зачерпнуть их ведром и отнести Чайке. И когда та, громко чмокая, допивала воду, ему казалось, что она ловит звездочки, катающиеся по дну ведра скользкими шариками.

Страх прошел. Усталый и довольный, мальчик сидел рядом с лошадью и ласково гладил ее гриву. Хотелось есть. Э га ноющая, сосущая боль под ложечкой вот уже несколько дней не покидала его. Свекла не утоляла голода, а хлеба уже вторую неделю в доме не было. Хлеб снился Женьке по ночам душистый, свежий, его было много, целые горы. Он просыпался от его запаха, тянул к столу руки, глотал наполнившую рот слюну и подтягивал к животу ноги.

- Мам, а пироги ты не разучилась печь? - спрашивал он.

- Нет, сынок, нет, - отвечала она и советовала: - Ты вспоминай сказки, которые я тебе рассказывала, а днем пой песни. О еде старайся не думать. Скоро хлебушек подоспеет. Совсем немного осталось до жнивы.

И сейчас ему не хотелось возвращаться домой. Там всегда почему-то острее чувствовался голод. Прижавшись боком к животу Чайки, Женька вытянулся во весь рост и, заложив руки за голову, вполголоса запел:

Раскинулось море широко, И волны бушуют вдали.

И уже не было ни черного покрова ночи, ни звездного неба, ни сосущей боли под ложечкой, перед ним яркими красками зацветала степь, качалась рыжими волнами ковыля, манила в широкую даль переливающегося марева. И он уже не Женька, а гордый красавец орел, парящий в поднебесье над степью и поющий Женькиным голосом.

Его не видят люди, но все знают, что это он поет, и, побросав свои дела, с восхищением слушают.

- "Ей скажут, она зарыдает", - звенит Женькин голос, и он уже явственно видит, как его мать, Екатерина Ивановна Кудряшова, закрывшись руками, заливается горючими слезами, узнав о кончине своего храброго сына. Растроганные скорбным известием, плачут односельчане. Всем жаль Женьку.

Красиво, по-героически вышло, за сердце защипало, но умирать ему совсем не хочется. Он перескакивает на первый куплет, но поет его уже без прежнего вдохновения и, не допев, умолкает. Чайка поворачивает голову и тычет мокрыми губами в плечо.

- Сейчас, сейчас, - обещает мальчик и молчит. Новые песни не приходят в голову, да и некогда уже ему заниматься пением.

Бравым моряком, в золотых погонах капитана, с блестящим кортиком на ремне, шагает он по селу. За ним гурьбой бегут ребятишки.

- Жень, покажи кинжал! - галдят пацаны.

- Какой кинжал! - возмущается капитан. - Кинжал у живорезов, у моряков - кортик!

- Поглядите-ка, Катеринин-то - ну прям герой! Говорят, белый хлеб ест и корабль настоящий ему выдали! - шепчутся на завалинах бабы.

В село за Женькой прилетит самолет. Сядет прямо посреди улицы, подрулит к дому. Возьмет его и отвезет в Москву на военный парад. Он будет идти впереди всех, со знаменем в руках и с настоящим автоматом на груди. Потом он бросится в бой и будет направо и налево косить фашистов, спасая своих друзей. Его ранят, может, даже убьют, не насовсем, конечно, потому что он должен взять в плен самого главного фашиста. И Лидия Анатольевна, эта злюка историчка, назовет его Александром Невским, а может, даже Суворовым, поставит в пример всему классу и даст торжественное обещание не спрашивать его до конца года.

Женька зевнул и, повернувшись на бок, плотнее прижался к Чайке. В дальнейших парадах и сражениях "капитан" не успел побывать. Глаза его закрылись, и он заснул.

Проснулся Женька далеко за полночь от легкого озноба и какого-то смутного беспокойства! Над степью белым пшеничным блином висела луна. Было тихо. От болота веяло сыростью и прохладой. Он вытянул ноги и услышал далекий протяжный крик.

- Же-е-е-ня-а-а... эня-аа... - тоскливо выводил осипший голос

"Мама!" Мальчик вскочил на ноги.

- Ма-а-ма-а!

С матерью был председатель колхоза Иван Ильич. С мокрым от слез лицом она тискала сына, прижимала его к себе, целовала и приговаривала:

- Жив... сыночек ты мой... горюшко ты мое...

- Несурьезно, понимаешь... Нельзя так пугать... - отрывисто говорил Иван Ильич и тянулся погладить Женькину голову.

- А все ты, Иван Ильич, все ты со своими выдумками! - отталкивала его руку мать.

- Не серчай, Катерина, - несмело защищался председатель. - К труду приучать надо... Аль злодей я ему! Не чужой, понимать... - и осекся.

Две недели не поднималась на ноги Чайка. Две недели кормил и поил ее Женька. Даже мать дивилась терпению и буйной энергии сына. Домой он возвращался поздно вечером, уставший, голодный, с исцарапанными руками, но со счастливой улыбкой на лице.

- Мам, Чайка улыбаться может! Не веришь? - с горящими от восхищения глазами рассказывает он. - Утром, когда я прихожу, у нее глаза становятся такие маленькие-маленькие и ноздри раздуваются - это она радуется. А вечером... - Женька умолкает и, насупившись, выдавливает из себя. - В общем... плачет она... Ну, как человек... Страшно ей одной оставаться. Холодно... Повернет голову и смотрит, смотрит ыне вслед. Ждет - может, вернусь. Мне и ночью с ней нисколечко не страшно. Даже хорошо. Костер с дядей Мишей распалим. Он сказок много знает.

- Так ты, может, на круглосуточную работу перейдешь? - поняв, чего от нее добивается сын, спрашивает мать.

- А я ее плащом укрыл! - меняет тему разговора Женька, уловив иронию в голосе матери, а следовательно, и отказ.

- Каким плащом?

- Что за печкой висел.

Мать вскидывает руки и со вздохом роняет их на колени. Глаза ее тускнеют, никнут плечи, и вся фигура делается маленькой и скорбной. По незнанию сын прикоснулся к святыне, которую мать бережет с далеких предвоенных лет.