Страница 11 из 34
А утром Женька снова был в степи, и опять ничто не омрачало его счастья. Вновь колокольчиками звенело небо, плыли ромашковые облака, свистел свистун и упругий ветер степи бросал в лицо смоляную гриву Чайки. И только пожухлая трава да черные стаи скворцов напоминали, что по пятам неотвратимо гонится осень. И никуда не спрячешься от нее, никуда не ускачешь даже на быстроногой Чайке.
В конце августа хлынули дожди. Косые, ядреные. Они с утра до вечера секли степь, смывая с нее краски летнего наряда. Исполосованное молниями небо жалось к земле и с треском разламывалось на части. Женька подходил к Чайке, гладил ее теплую грудь и успокаивал:
- Не бойся, Чаечка, это гром. Он пройдет, вот увидишь...
Глаза его тускнели и наливались грустью. Он знал, что гроза пройдет, и вместе с ней пройдет лети, и наступит осень, и закружит листва в школьном саду, и кто-то другой вот так же будет ласкаться к Чайке и скакать на ней по желтой осенней степи. А он... он пойдет в школу и будет вместе с девчонками...
В горле у Женьки застревал колючий ком, он глотал его и тер кулаками глаза. По щекам катились ручейки дождя. А может, и вовсе не ручейки, и вовсе не дождя... Только Чайка знает, что то было. Потому что пыталась утешить его. Но она не умела говорить и только тыкалась носом в мокрую Женькину рубашку.
А потом... потом наступил тот день. Всю его душу изранил он. Просто невозможно объяснить: ну зачем такие дни случаются в жизни? Кому они нужны? Ведь в такие дни человек становится глух и слеп. Впервые в жизни начинает ощущать, что в груди нестерпимо ноет, а в голове колет острыми гвоздиками: завтра в школу, прощай, степь, прощай, Чайка... И какая же это жизнь, если не видишь степи, не слышишь ее голосов, не чувствуешь стремительного бега Чайки? Ведь все вроде бы на месте, все по-прежнему, а вот ведь... Будто кто-то злой и подлый украл радость.
Нет, трудно жить без степи. Да так, что и слезами не поможешь. А попробуй удержи их. Не удержишь... Как не удержишь солнца, которое неумолимо падает вниз, приближая час прощания. И как ни оттягивай его, все равно не оттянешь.
Женька съездил к Волчьему логу, напился из родника сту-демой воды, проскакал к поляне с увядшими розами, проехал на то место, где впервые увидел Чайку, постоял, подумал и вернулся к табуну. Невеселые мысли теснились в его голове. Солнце, огромное и раскрасневшееся, медленно тонуло в колхозном саду. Сухим пожаром пылали облака. В селе мычали коровы, кудахтали на нашестах куры. Над Торфяным болотом загоралась вечерняя звезда. Час прощания подступил вплотную.
- Чаечка... - сказал Женька и обнял ее за шею. Высоко в небе курлыкали гуси, над садом догорал пожар облаков.
- Тебе будет плохо без меня... и- мне... - Он хотел что-то добавить, но резко повернулся и побежал.
Вслед ему тихо заржала Чайка. Он бежал не оглядываясь. Потом споткнулся, взмахнул руками и упал. Зачем эту школу придумали? Да еще летом! Зимы им мало! Тихо шуршлл сухой татарник, у Заячьего болота протяжно кричал чибис, степь медленно укрывалась ночью.
Женька слышал, как несколько раз фыркнула Чайка, сердито ударила копытами о землю и подошли к нему.
- Чего тебе? - всхлипывая, выговорил он и отвернулся. Лошадь толкнула его носом под бок и зубами потянула за рубашку.
- Ты еще привязалась! Из-за тебя все! - разозлившись, крикнул Женька, вскочил на ноги и вдруг неожиданно даже для самого себя ударил Чайку кулаком по морде...
Мать нашла его в сарае далеко за полночь. Заплаканный, съежившийся, он лежал в углу на соломе и, подложив руку под голову, спал.
Утром он пошел в школу...
На другой день по селу на взмыленной Чайке проскакал исключенный из школы Кащей, и на конце его кнута зловеще сверкала тонкая стальная проволока.
Никогда в жизни не было так тяжело Женьке. Снились сны: звенящие, степные, а их полосовал острый как бритва Колькин кнут. Разные мысли лезли в голову. Даже складывались планы. Украсть Чайку и умчаться куда-нибудь в другое село. Или подкараулить и избить ненавистного Кащея. Но... вставало утро, наступал новый день, и надо было опять собирать книжки и идти в школу...
Только тем и тешил себя Женька, только тем и жил, что надеялся пройдет зима, наступит лето, и опять к нему вернется радость. Он будет вместе с Чайкой, и степь, ласковая, родная степь, вновь примет его в свои объятья...
Как-то в шумной ватаге одноклассников Женька возвращался из школы.
Шел спор, возникший еще на большой перемене, после урока истории.
- Если б у Чапаева был автомат, он бы всех беляков покосил! горячился Витька Тарасов, Женькин сосед по парте.
- Ха! Посмотрите на него! Во, придумал! На коне с автоматом, смехота одна! - натужно хохотал, схватившись за живот, Игорь Ларин.
- Чапаев даже не кавалерист, он даже командир, - робко вставил Ванятка Бредихин и насупился, ожидая, что ему, как всегда, возразят.
- Что командир, что кавалерист, все одно, - вступился Женька. - Каждый кавалерист - командир! На то он и кавалерист! Кавалерист самый главный в бою. Потому что он на коне! :
- А это что? Это не кавалерист! На тачанке тра-та-та, тра-та-та из пулемета! - говорил и тряс руками перед грудью, изображая пулеметчика, Витька.
- Я видел в кино, как в немецкую войну танки застряли, - сказал Женька. - И тогда выпустили кавалерию. Страшно аж стало. Лошади храпят, визжат... А одну убили. Она упала вверх ногами и вся белая от снега стала. И никто не остановился около нее. Наверное, на войне не бывает лошадиных санитаров.
- А вот если б Чапаеву танки! - вновь затараторил Витька. - Тогда б он дал жару!
- А ты думаешь, танки главней кавалеристов? - спросил Женька.
- Кавалеристы раньше главней были, а сейчас "катюши" вжик, вжик, а самолеты бомбами ба-бах! - ответил Витька.
- "Вжик, вжик!" - передразнил его Женька. - А снаряды на чем подвозить будешь?!
- Снаряды на тракторах и на этих, как их... на анхви-бах...
- Ой, гляньте-кась, анхзнб нашелся! Амфибия, а не анх-виб! набросился на него Игорь.
- Анхвиб, анхвиб! - хохотали мальчишки, показывая пальцами на смущенного Витьку.
На краю села, у колхозной конюшни, толпились люди. Ребята увидели их и притихли. Там что-то произошло. Разве можно допустить, чтобы какое-то событие совершилось без них?
- Аида бегом! - взмахнул портфелем Витька Тарасов, и, тяжело сопя, ватага ринулась к селу.
В середине толпы маячил белый картуз председателя колхоза, над головами гремел его сердитый бас:
- Где машина? Где машина, я спрашиваю? Распустились, понимашь! Партизанщина какая-то, а не бригада!
Рядом с председателем топтался Кузьма Федосов, бригадир второй бригады, и, сморкаясь в рукав засаленного пиджака, скороговоркой частил:
- Чичас, Ильич, чичас! Картошку повезла, будь она неладна! Чичас вернется.
- Что с мальчонкой? - понизив голос, спросил председатель.
- Спужался маленько, - криво улыбнулся Кузьма, - а так... так все цело, слава те господи.
- Летают как угорелые! Джигиты, понимашь! А случись что... Нам что за них? Решетка - вот что! Завтра же назначь другого табунщика!
Работая локтями, Женька протиснулся сквозь плотное кольцо односельчан. Иван Ильич окинул его быстрым взглядом, хотел что-то сказать, но досадливо махнул рукой и отошел в сторону. От страшной мысли у Женьки застучало сердце и затихло, притаившись.
- Откатался, Женюха! На колбаску твою лошадку! - хохотнул кто-то сзади.
Женька не понял смысла сказанного. Оглянулся, пустыми остекленевшими глазами поводил по толпе и выронил из рук портфель. Выпала и, хлопнув, раскрылась какая-то книжка. Он поднял ее и увидел кровь. Бурое липкое пятно расползлось по всей обложке. "География", - будто сквозь сон подумал Женька и посмотрел на свои руки. Пальцы на той, что держала книгу, были красными и липли друг к другу. Толпа попятилась, и он увидел Чайку.
Она лежала в луже крови, с широко раскрытыми матовыми глазами, вместо передней ноги торчала наискосок сломанная, измазанная глиной белая кость. Из перерезанной шеи тонкими ручейками дымилась кровь.