Золото на ветру

- ... Как схлынет та кровь, так человеки еще омерзеют против прежнего и явится дичь! - выкрикивал оборванец, - молодые старых не захотят знать. Оденут все одни портки и отпустят волосья. И чем гаже и тертее те портки, тем и лучше у них...

На рубахах же так и напишут узором: "Хрен-де редьки не слаще", а то просто - "Хрен"!

В толпе ахали, крестились. Раздались первые истерические выкрики. Но явилась тут как тут полиция, схватила калеку под руки, отчего сразу объявились обе целые, хоть и кривоватые ноги в опорках, и уволокла его вместе с тележкой в участок.

Толпа стала редеть. Полковник же отошел сильно озадаченный, и только когда хватил в трактире стопку очищенной, тогда несколько успокоился и продолжил прогулку.

В одном месте увидел он промчавшегося в автомобиле Котовского, и зашевелились было в его душе неясные томления, полезли воспоминания о погонах, папахе из каракуля и золоченых цацках, но тут подвернулись босоногие мальчишки, тащившие на шнурке крысу, и полковника вдруг непреодолимо и окончательно повлекло в деревню. В деревне крыс не было. Случались мыши, но их заодно с кротами успешно курировали сельские кошки.

Полковник быстро сыскал попутчиков и поспешил к дому.

XIV

У бывшего полковника Чука отстроился уже дом, и есть погребок с припасом. Имеется также две пожарные каски. Успех сопровождает его пение в хоре, крепнет здоровье...

А что же прочие-то наши герои, как они?

Обернемся несколько назад и проследим их путь, идущий пока рельсами к югу.

Вот под одним вагоном летит над шпалами серый, незапертый замком ящик, шевелится его дверца, выглядывает наружу край одежды, засаленной и помятой, сыплется тертая соломка.

Что в нем?

В ящике, что под вагоном, происходит горячий спор Чижика с Ребровым. Ребров отстаивает бензиновую тягу, Чиж - конскую.

- Поймите, Ребров, навоз, то есть, конские эти яблоки, удобряет почву и органично вписывается в круговорот природы, а что ваши выхлопные газы делают? И потом - лошадь - ведь ее поднять можно на руки, как женщину, хоть и тяжело, а в вашем автомобиле столько весу, что даже пустой он так ревет и мнет землю, и столько жрет бензину, что теряется всякая вера в смысл этой затеи с внутренним сгоранием. А ведь давит, подлец, всех под себя без разбора. Лошадка сенца похрумкает - и сыта, а есть не станет, все одно сену тому пропадать. Для автомобиля же мы из-под себя роем, так что вот-вот провалимся. Ну, Ребров, соглашайтесь!

- Да мне-то фиг ли, Чижик. Но тяга, тяга-то какова!? Шик! Опять же рожу выставишь ветру - красота! Или баба навстречу голосует - не захочешь и лошади. А со средой-то, хрен с ней! Проветрится среда. Давай-ка мы с тобой лучше беленькой хлопнем. А то я себе все зубы сбил дрожавши. Я ведь, Чиж, прежде-то бывало без пол-стакана на линию не выходил. Мне без куража езды не надо.

- Вот поэтому, Ребров, столько аварий и жертв. Надо было ваши права отобрать.

- Вот тут ты, Чиж, ошибся! Это молодежь зеленая портит нам цифру. А старик, опытный водитель, наоборот с полстакана крепчает, глаз, веришь ли, делается, как шило, руки, что тиски, едет - как песню поет, следа даже не оставляет, одно дуновение.

Ребров вынул бутылку с двуглавым орлом, и оба по очереди приложились к горлышку. Сделалось теплее.

Ребров расправил грудь, подложил обе руки под голову и внезапно затянул песню.

Поддержанная стуком колес, она окрепла и вырвалась из ящика наружу, в степь, покрывая прочие железнодорожные звуки.

Чиж, захваченный лихой, раздольной мелодией, взялся подтягивать вторым голосам. Не зная слов, он выкрикивал некие зычные звуки, шедшие откуда-то с самого дальнего дна, где хранились, еще с праотеческих времен, придавленные и почти угасшие, но теперь вдруг пробившиеся, опрокинувшие все и летящие из души, зажигая все существо слепым восторгом.

Спроси в этот миг он или кто другой у Реброва: - Что за песня? Где услышал? - Не знал бы опытный Ребров, откуда и что за песня... Наверное, он решил бы, что так и родился с ней и, пожалуй, песня эта, живя в нем, и вывела его на шоферский путь. Ведь не вагонные же доски видел перед собой Ребров, а мчащуюся дорогу да убегающий вдаль горизонт.

Возможно еще, что мотив чудесным образом содержался в химии напитка, который полстаканами пропитывал всю жизнь Ребровскую грудь. Бог знает.

Многие из пассажиров загрустили тогда в своих купе, думая, что это сердце ноет в груди, и не зная, что это достигла их ребровская песня.

Еще некоторое время спустя, когда уж и песня закончилась, и намолчались оба досыта, Ребров спросил:

- А что, Чижик, верно Каверзнев наш Шаляпина видел?

- Да, Ребров, да! Представляешь?! Мы-то с вами проболтались черт-те где, а он!.. Вы вот где были в тот день?

- Я-то? Эх-ма, Чиж, был я, верно, в одном доме. С фонарем дом. Но тебе про это знать не нужно. Ты, парень не то, что я. Но... конечно, можно бы и на Шаляпина сходить, стоило того.

- Конечно! - воскликнул Чиж. - Шаляпин ведь гений! Я-то по художникам ходил, по разным.

- Ну? Хорошие были?

- Как посмотреть...

- Посмотреть, да сказать. Я, Чижик, и сам рисую немного карандашом и так сужу: когда гладко писано, Шишкин там, Петров, хороший, стало быть, художник. А коли мазки на картине - то худой.

- Ребров! - возмутился Чиж, - Если не ваше пение, я бы вытолкал вас из ящика за эти слова! Очень даже прекрасные бывают мазки, от них ведь ритм зависит. А чтобы картину понять, на нее все человечество должно любоваться лет сто, не меньше. Поэтому публика никогда не знает, кто из современников чего стоит. Ну и корешизм еще влияет...

- А как корешизм влияет? - спросил Ребров, но ответа не узнал, так лязгнул, громыхнул и резко снизил скорость вагон, столкнув собеседников лбами. Снаружи послышался разбойничий свист и ружейная стрельба, которая вскоре стихла, и рядом с вагонами застучали многие лошадиные копыта.

Ребров до пояса вылез из ящика, рискуя свалиться под колеса, рядом высунул голову Чиж.

Вдоль вагонов, освещенный оконным светом, скакал человек с голой головой, короткими усами, в кожаном бушлате и с рупором.

Поезд стал. В окнах показались пассажиры, которые справлялись, в чем дело, почему остановка и стрельба?

- Ды-ык!!! Елы-палы!!! Ограбление! - оглушительно орал в рупор всадник, которого почти все сразу узнали по газетным фотографиям и заголовкам. - Вылезай все как один наружу и становись в ряд!

Пассажиры нехотя полезли с мест и начали строиться у насыпи. Многие выкрикивали возмущенные фразы в том смысле, что, мол, как не стыдно?! Какой пример вы подаете молодежи?! Устроились бы лучше на службу, чем ограбления устраивать! Айя-яй! - и тому подобное другое.

В то же время сопровождавшие его дюжие молодцы, пряча бессовестные глаза и отворачивая морды, полезли все же в вагоны грабить и уж было совсем ухватились за некоторые особенно толстые и гладкие чемоданы, как вдруг раздался с одной площадки веселый женский крик пополам со смехом:

- Котовский! Это уж не меня ли вы так встречаете?! Тогда вы совсем балбес! Господа! Расходитесь по местам и не беспокойтесь, это была только милая шутка!

Обернувшись, все увидели очаровательную княгиню Беломоро-Балтийскую с белым зонтиком и болонкой в руках.

- Ды-ык! Ну ты, елы-палы!!! - завопил Котовский, скорбно откидываясь в седле и чуть не падая с лошади. Затем с досадой стукнул себя по колену: - Мне ж агенты довели, будто ты с этим, с графом Артамошкой Меньшиковым шашни закрутила и поездом катишь. Хотел ему башку свернуть, да баб пошугать. Га! Княгиня! - затянул он опять свое и, бросив рупор, потянулся к ней за поцелуем.

Досыта намяв княгине плечи и бока и, невзирая на визг болонки, измусолив женщину, Котовский махнул рукой и скомандовал:

- Эй! Подавай авто!

Тут же появился лакированный автомобиль, запряженный тройкой лошадей. Лошади рыли копытами землю, грызли удила и от избытка сил нарывались на неприятности от кучера, то есть делали все то, что и положено делать здоровым ездовым лошадям.