Страница 4 из 11
- Что прикажете, Афанасий Львович? - проговорила Феня, останавливаясь на пороге.
Но вместо приказания Курганов протянул вперед руки и весело воскликнул:
- А, Фенюша! Иди! Иди сюда! Я уж давно про тебя спрашиваю.
Степанида Егоровна молча положила гитару и, пожав плечами, недовольная, вышла из комнаты.
- Что прикажете, Афанасий Львович? - снова повторила Феня, опуская глаза и не двигаясь с места.
Ее появление заинтересовало гостей. Начали переглядываться, подмигивать в сторону Курганова и улыбаться, а находившийся тут же в компании татарин в цветной тюбетейке, пивший пиво, грузно поднялся из-за стола и, подойдя к Фене, начал ее рассматривать, повторяя вполголоса - "Хор-руш товар! хоруш товар!"
Курганов взял его за плечи, молча повернул и посадил снова за стол.
- Пей, Хасан, за мое здоровье, а за товарами завтра придешь.
Все захохотали, и смущенный татарин, взявшись снова за пиво, проговорил с усмешкой:
- Скупой караванбаш, аи, бачка, скупой! Все себе берет, гостям ничего не дает...
Феня не обратила внимания на улыбки и шутки гостей и молча дожидалась приказаний Курганова.
- Вот чго, Феня, - сказал Афанасий Львович: - вели Максиму подать шампанское... все давай!., весь кулек!..
А ты позови бабушку да скажи, чтоб непременно пришла.
И сама приходи. Слышишь?
- Я не могу, Афанасий Львович, - прошептала Феня. - Я лучше здесь, в коридоре, побуду.
- Говорю, приходи! Не придешь, так приведу сам. Да Емельяниха пусть тоже приходит. Никаких отговорок чтоб не было. Понимаешь?
- Тащи сюда всех! - послышались голоса. - Хозяйку сюда! Шампанского!
Поднялся веселый крик и смех.
- Ну, живо, Феня! - командовал между тем Афанасий Львович, беря ее за руку. - Скажи Степаниде Егоровне, что гости, мол, сердятся. Присылай их обеих!
Не успела Феня повернуться и выйти в коридор, как чья-то холодная костлявая рука схватила ее за волосы и поволокла вперед в темноту. Потом раздалась пощечина. Затем застучали быстрые шаги Фени, молча сбегавшей по лестнице с мокрым от слез и закрытым ладонью лицом.
Поданное шампанское еще больше развеселило гостей; к тому же вернулась Степанида Егоровна, а за нею вошла и сама Емельяниха, надевшая для парада чепец и на плечи большой персидский платок. Она всем приветливо улыбалась и, когда ей наливали вина, отодвигала стакан и говорила.
- Сами кушайте на здоровье, дорогие гости! Благодарю покорно.
- Ну, выпей, бабушка! - приставал к ней Курганов, пододвигая стакан.
Емельяниха его отодвигала и говорила:
- Сами кушайте, Афанасий Львович!
Курганов снова придвигал стакан:
- Ну, выпей, Емельяновна!
И они продолжали двигать друг к другу стакан до тех пор, пока Курганов не зацепил его рукавом и вино пролилось на скатерть.
- Эх, старая! - весело воскликнул он и потянулся за новым стаканом.
- Говорю, батюшка: угощать меня - только добро портить.
- Ну, уж теперь не уйдешь! Пей, Емельяновна.
Начались тосты: сперва за Курганова, потом за хозяек, потом за каждого из гостей. Пир разыгрывался не на шутку. Пили уже без разбора - и коньяк и шампанское; окурки бросали куда попало; под столом катались пустые бутылки, вино проливалось на скатерть, и у гитары, переходившей из рук в руки, оборвали струну.
- Да где же, наконец, Феня? - вспомнил вдруг Курганов. - Отчего она не пришла? Емельяновна, приведи Феню!
- Ну вот, батюшка, очень она тебе нужна! Знаешь, какая гордячка... На что такая потребовалась?
- Еще расплачется на людях-то, - с неудовольствием добавила Степанида Егоровна. - Оставьте ее, Афанасий Львович... Вот лучше я вам винца холодненького подолью.
Чарочка моя серебряная,
На златом-то блюдечке постав темная!
вдруг запела Степанида Егоровна, с улыбкой предлагая Курганову чокнуться.
Эх, кому чару пить,
Кому выпивать?
грянули вслед за нею дружные голоса гостей.
Пить чару, пить чару
Степаниде да Егоровне
На здоровье, на здоровье,
На здоровьице!
Все потянулись к ней со стаканами и рюмками, а она, кокетливо потряхивая головой и подергивая плечами, продолжала петь, поддразнивая разгулявшихся гостей:
Аи, жги, жги, жги,
Говори да разговаривай!
В Степаниду Егоровну точно вселился бес: она не то что ходила, а как будто плыла по комнате с поднятыми для объятий руками, дразня всех своим пышным бюстом, и задорно припевала:
За-х-хочу - пол-л-л-люблю!
Захочу - раз-люб-лю!
Я над сердцем вольна,
Жизнь на радость нам дана!
- Эх-ма! Ах ты! да ах ты, ну!! - вскрикнул кто-то весело и задорно, и сразу несколько голосов подхватили мотив, застучали по полу каблуки, захлопали в такт ладоши, и залихватская плясовая песня завладела общим настроением. Кто-то, загремев стульями и пустыми бутылками, выскочил на средину комнаты и под гам и крики прошелся "колесом", разводя руками и откидывая во все стороны ноги, изредка притопывая и приседая.
- Браво, браво! - кричали гости.
Одни кричали "браво", другие пели, поддерживая плясовой мотив.
Курганов пел и играл на гитаре, татарин звонил стаканами по бутылкам, и от топанья всей компании дрожали пол и стены.
Максимка, с разинутым ртом и опущенными руками, наблюдал из темного коридора в полуотворенную дверь, испытывая полное удовольствие. Крики, пение и дикий хохот производили на него впечатление не чужого веселья, а своей личной радости. Он видел, как Курганов наливал вино, как пил, как заставлял пить Емельяниху, и та, низко кланяясь, пила. Он с торжеством замечал, что хозяйка пьянеет, и когда она, выпив последнюю рюмку, замотала головой, Максимка не выдержал.
- Х-хьг, хы!.. - радостно и искренне воскликнул он и даже присел, обнимая живот.
Чем дальше, тем веселее кричали гости. Пляска не унималась.
Максимка ликовал, особенно когда увидел, что и Курганов пустился вприсядку. За ним выбежала Степанида и плавно закружилась с поднятыми руками, колыхаясь и подергивая плечом, а Курганов возле нее так и выбрасывал из-под себя ноги вправо да влево. Максимка был в восторге, глядя на них; лучшего удовольствия ему никто в мире не мог бы доставить. Наконец, восторг его превзошел всякие ожидания; от радости он чуть не подавился, когда увидал, что сама Емельяниха, растопырив руки и махая над головою платком, кружится среди комнаты под общий крик и хохот; клок седых волос выбился наружу, щеки ее были красны, глаза мутны, и широкая улыбка делала лицо ее до того безобразным, что Максимка потешался над нею от всей души.
- Гляди, гляди! - шептал он Фене, толкая ее локтем.
- Господи! - прошептала Феня, качая головой. - Бабушка-то... бабушка... Стыд-то какой!..
Гам, смех и песни, а порой и неосторожное словечко, сорвавшееся с языка, еще долго оглашали весь дом. Наконец, гости стали целоваться с Кургановым и, пошатываясь, выходить к шубам.
Было уже под утро.
IV
Со следующего дня Курганов горячо принялся за дело и бывал иногда занят так, что не успевал пообедать. Домой он заезжал, чтобы достать или убрать какие-нибудь бумаги, затем опять уезжал и возвращался поздно ночью совершенно усталый. Максимка бегал по его поручениям тоже целые дни, то с письмом, то со свертком, и вовсе отбился от Емельянихи, говоря, что идет по приказу Афанасия Львовича, а сам в это время успевал завернуть на часок в трактир, где и блаженствовал без всяких опасений, благо водилось у него немало кургановских денег.
Лихорадочная жизнь ярмарки разгоралась день ото дня.
Дела и веселье, работа и удовольствия перепутались и сплелись настолько между собою, что посторонний человек не решил бы, где кончалось одно, где начиналось другое. Без угощения ничего нельзя было поделать; с иными бились по нескольку дней, кормя обедами, напаивая вином, возя по театрам; случалось, что пропивали больше, чем наживали, но, спасая честь и достоинство фирмы, на это не обращали особенного внимания.