На тройках

- Не выпить ли? - внезапно толкнул он Кротова, начиная завидовать этим безгрешным потомкам.

Наливши стопку коньяку, Анютин залпом осушил ее и так от удовольствия крякнул, что даже ямщнк обернулся и с минуту молча глядел, улыбаясь во все лиио, как Кротов наливал себе и затем тоже выпил, запрокинув голову"

- Что глядишь? - окликнул его Анютин.

Татарин молчал и продолжал улыбаться.

- Больно якши! - сказал он, наконец, с таким удовольствием, будто сам только что выпил.

- Недурно! - похвалил Кротов, поглаживая себя по шубе. - Так, знаешь, и пошел огонек по жилам.

- Больно якши! - повторил татарин и вытер себе губы.

- Что ж утираешься?

Но татарин опять ухмыльнулся и, взглянувши мельком на лошадей, снова повернул к седокам свое скуластое темное лицо, с подрезанными усами и густою, как щетка, бородою.

- Приказчики? - спросил он, выговаривая " брыкасшики".

- Приказчики А тебе что?

- Ничего, - ответил лукаво татарин и опять улыбнулся - Хозяин едет водку пьет, а нас не потчует, а брыкасшик сам пьет и нас потчует.

- Да, так тебя попотчевать?

Тот весело и широко улыбнулся, даже глаза у него зажмурились от удовольствия. Но когда Кротов хотел налить ему коньяку и он увидал бутылку, то, махнувши рукою, сказал:

- Не могу вино. Водку могу.

- Вот еще какие капризы!

- Закон не велит.

- Полно врать! - рассердился Кротов - Пей, что дают! Все равно у вас закон ничего не велит ни вина, ни водки, а вы ведь пьете не хуже нашего брата!

- Ничего, - успокоил его Анютин, наливая в стопку - Это тоже водка перцовка, видишь, желтая Сам настаивал для дороги.

Татарин заколебался и нерешительно принял из его рук чарку Выпив, он сильно крякнул и сильно потряс головой.

- Больно якши! - восторженно сказал он, утирая губы. - Спасибо! Больно якши!

- Ну, теперь рассказывай, почему тебе водку пить можно, а вино нельзя?

Чувствуя себя обязанным перед ними, татарин подумал, как бы рассказать покрасивее, и начал поэтому издалека:

- Шел пророк Магомет Вот он шел и видит люди сидят, вино пьют. И все целуются и обнимаются. Вот Магомет говорит: "Ишь вино - больно хорошо! Надо велеть всем его пить: все будут целоваться и обниматься, все братьями будут - больно хорошо!.." Потом Магомет шел назад. Видит: люди все пьяные, и ругаются, и дерутся...

Магомет тогда сказал: "Нет, вино - скверное дело! Сперва больно хорошо! Потом больно гадко!.." И запретил пить вино.

- А водку?

- Водки тогда не было, - ответил татарин совершенно серьезно. - Про водку закон ничего не велит. Водку пьем, а вино нельзя. А старики у нас и водку не пьют.

В воздухе стояла непонятная тишина. Было глухо, почти мертво, но не было тихо, потому что неуловимые звуки исходили от бора; они не слышались, а скорее ощущались, как ощущается слухом в пустой комнате присутствие живого человека, который молчит и даже не шевелится; но есть что-то слышное в самой жизни. Обманывает ли зрение, обманывается ли слух, но только никогда, ни в какую пору не бывает совершенно тихо в густом лесу, хотя бы не дрожал от ветра ни единый лист, ни единая хвоя. Вон свалившаяся сосна; лет двести росла она тут - огромная, серая; свалил ее ураган и выворотил вверх корнями. Но не ему бороться с вековыми лесами! Зацепили сосну товарищи за курчавую голову и держат на своих плечах, и не упала она трупом на землю, а легла поперек, как больная; а к торчащим корням ее протянула мохнатую лапу соседняя елка; еще год - и дотянется она до корней и закроет их товарищескою рукою от посторонних взглядов и злых непогод.

- Отмахали станцию! - весело воскликнул татарин, снова обернувшись к Кротову и улыбаясь во все лицо. - Греться будем! Водку пить будем!.. Гайда!! - крикнул он на коней и весело захлопал руками.

Действительно, вскоре показалась станция, с старинным острокрылым орлом наверху, а за нею раскинулся поселок, дворов в пять или в шесть.

Когда вошли в комнату, там за столом сидел молодой смотритель в расстегнутом сюртуке и ерошил волосы, которые и без того были уже все спутаны. У него было сумрачное, точно грязное, усталое лицо и взгляд был рассеян и зол. Казалось, смотритель был пьян. Взглянув на приезжих, он не переменил своей небрежной позы и продолжал ерошить волосы.

- Лошадей поскорее! - сказал ему Панфилов.

Видя, что народу немало, смотритель спросил утомлен ным голосом, в котором чувствовалась досада и рассеянность:

- Сколько вас там?

- "Сколько вас там?" - невольно передразнил его Матвей Матвеевич, начиная сердиться. - Мы не бараны, чтобы нас отсчитывать поштучно! Вам говорят, лошадей!

- Да сколько, сколько?

- Три тройки, да поскорее!

- Столько нету, - заявил смотритель и, вставши, направился к двери.

- Господин смотритель! - строго остановил его Панфилов. - Потрудитесь достать лошадей: у меня курьерская!

- Говорю, сейчас нет. Подождите!

- Это не мое дело! - разгорячился Матвей Матвеевич. - Что за безобразие! Пожалуйте лошадей, я знать ничего не хочу!

- Ради бога, потише, - сказал на это смотритель вялым и ленивым голосом, видя, что Панфилов начинает сердиться и повышать тон.

- Нет, не потише, черт побери! - ответил тот уже вовсе громко. - Знайте свою обязанность!

На беду, в дело вмешался мужик, стоявший до этого у печки. Он подошел к Панфилову и тихо, точно по секрету, начал шептать ему:

- Будьте покойны! Сейчас вернется... По своему делу поехали... Да что ж, Михайло Кузьмич, - обратился он к смотрителю, - ведь можно это сейчас...

Но Панфилов не дал ему даже докончить. Едва он уо лыхал, что лошадей куда-то угнали по своему делу, как закричал на смотрителя:

- Как же вы смели? Как вы смеете! Тут курьерские, а вы по своим делам!

Сучков и Бородатое тоже накинулись на него с упреками; поднялся страшный шум. Смотритель только весь сморщился и замахал руками, а мужик все вздыхал: "Ах ты, господи! Да постойте! Да ведь это..." Но его шепота не было слышно среди других голосов.

- Не кричите вы, ради бога!!. - закричал уже сам смотритель тонким, взвизгнувшим голосом.

Он подошел к Панфилову и добавил совершенно тихо:

- Здесь, - указал он куда-то, - умирает мой сын... ребенок... У меня голова мутится... Вон Савельич все сделает вам... Я ничего не знаю... Сын умирает... единственный!.. Отправил за доктором... Ну, жалуйтесь на меня... ну, делайте что хотите!

Он опять замахал руками и опустился на стул. Мгновенно наступило молчание; все переглянулись. Только тут заметили, что смотритель был страшно бледен, даже как будто позеленел. А мужик опять зашептал Панфилову:

- Сейчас все устрою... Три нужно? Две-то найду, а вот третью... Нешто у Сидора взять? Али к Кривому сбегать?..

Небось Сидор услал... Ах ты, матушки мои, светы! Одною минутой, господа, обождите!

И мужик, пыхтя и шепча, осторожными, но торопливыми шагами направился к двери и скрылся. Все чувствовали себя неловко. Чужое горе подействовало на них удручающе. Может быть, им стало совестно за свои крики, может быть, всякому пришла на мысль своя семья, с которой тоже неизвестно, что теперь делается!

- Извините, пожалуйста, - сказал Матвей Матвеевич, подходя к смотрителю - Кто же знал, чю у вас семейное горе и что ребенок больной Я не стал бы кричать.

- Единственный! - ответил на это смотритель и опять начал путать волосы.

Все молчали.

Анютин осторожно толкнул Кротова и, когда тот обернулся, мигнул ему в сторону, где была выходная дверь, и оба затем вышли осторожными шагами на двор к повозкам.

Туда же пришел и сучковский приказчик. Говорили все тихо, серьезно, точно боялись нарушить покой больного, хотя и стояли под открытым небом.

Вскоре вернулся мужик и привел лошадей. Сбежались ямщики, и в четверть часа повозки были готовы.

- Ах, матушки мои, светы! Эко дело какое! - шептал суетливый мужик, хлопоча около лошадей и бегая вокруг повозок - Одно - к Кривому идти!.. Лошадищей вот сколько!.. Эко дело несчастное! Лекарей этих тоже... легкое дело!..