Страница 7 из 16
Д о л г о в. Красивая моя. Придет ваш поезд. Верьте. Придет, прилетит, остановится и войдете вы в него и умчит он вас через тьму и тишь в яркую, звучную, огненную жизнь. Верьте мне. Так должно быть и так будет. Ведь не испугаетесь вы, когда огненный змей прилетит за вами? Не испугаетесь? Не отречетесь?
А р д а н о в а. Не испугаюсь. Не отрекусь. В самую черную тьму брошусь с ним. Нет, не испугаюсь.
Д о л г о в. Трупов не побоитесь? Не простят они вам. Мертвые не любят живых. Это извечная вражда, а власть мертвых велика... Вы не знаете еще, как она велика. Из поколения в поколение душат они живых, - смотрят зорко и душат доктора Тройкова. Вы поняли, что это было?
А р д а н о в а. Это страшно.
Д о л г о в. Это злоба мертвого против живого. Ворохлов старый труп, излюбленная марионетка сатаны... все это очень страшно, гораздо страшнее, чем вы думаете.
А р д а н о в а. Я не знаю... Может быть я тоже должна была прожить эту свою жизнь тихонько, как моя пружинка велит. Я и жила так. Покорно. И не ждала ничего. А теперь... теперь я жду.
Д о л г о в. Вы ждете.
А р д а н о в а. Огненного змея жду. (Помолчав). Душно мне. Я точно чужая здесь стала. И другие должно быть, чувствуют, что я чужая.
Д о л г о в. Так и должно быть, красивая моя. Так и должно быть.
А р д а н о в а. Андрей Николаевич, скажите - вы знаете обо мне. Скажите - я не боюсь - скажите мне все.
Д о л г о в. Да, я все знаю... Когда я смотрю в ваши глаза, они так широко-широко раскрываются. Вы вся раскрываетесь для меня.
А р д а н о в а. Да... да...
Д о л г о в. Когда я смотрю на ваши губы, вы вся бледнеете и закрываете глаза и тянетесь ко мне.
А р д а н о в а. (Испуганно и смущенно.) Нет, нет, этого не было.
Д о л г о в. Не бойтесь меня, любимая.
А р д а н о в а. Я любимая?
Д о л г о в. Да.
А р д а н о в а. (Тихо). Как быть?
Д о л г о в. Будет хорошо, красиво, ярко. Будет необычайно. Только не надо бояться ни слов моих... (Тихо) ни поцелуев.
А р д а н о в а. (На минуту закрывает глаза). Вы скоро уедете.
Д о л г о в. Теперь я ничего не знаю. Прежде, я помню, мне нужно было ехать, потому что там ждут меня дела. Теперь ведь все новое, другое. Но торопить вас я не буду. Когда настанет час, вы сами придете ко мне.
А р д а н о в а. Отчего так тревожно мне?
Д о л г о в. Это огненный змей летит. Не бойтесь его. Вы сказали, что не испугаетесь и не отречетесь, что отдадите себя ему для нашей, нашей, нашей жизни. (Опускает голову на ее руки и замирает так.) Любимая... (Вдруг подымается) Теперь я пойду.
А р д а н о в а. Останьтесь.
Д о л г о в. Сейчас вернется ваш муж. Я не хочу с ним встречаться.
А р д а н о в а. Разве не все равно теперь?
Д о л г о в. Нет. Мне трудно. До свидания. (Отходит). Я сейчас не буду больше целовать ваши руки. Поднимите голову вот так. Я вас всегда вижу такою, когда думаю о вас... Ну, довольно... Я не могу больше... Я иду. (Уходит).
А р д а н о в а. (Закидывает руки за голову, стоит вся вытянувшисъ. Говорит, как в бреду.) Горю... горю... (Словно очнувшись, проводит руками по лицу, оглядывается кругом.)
(Входит Луша).
Л у ш а. Там, барыня, Илья Ильич пришел. Просит на минуточку к вам.
А р д а н о в а. Кто такой, Илья Ильич? Как странно. Попросите. Пусть войдет.
(Луша уходит. Входит Илюшечка, очень бледный и расстроенный.)
И л ю ш е ч к а. Простите меня, Лизавета Алексеевна, что незванный я пришел. Не мог не придти.
А р д а н о в а. Да что вы, Илюшечка, я рада. Садитесь сюда. Бледный вы какой-то.
И л ю ш е ч к а (Садясь). Не мог не придти к вам, Лизавета Алексеевна. Горе у меня, Лизавета Алексеевна. Петенька умер. Братец мой несчастненький. Умер.
А р д а н о в а. Илюшечка, милый. Ах, какое горе. Только вы не расстраивайтесь так.
И л ю ш е ч к а. Папенька посылал меня в деревню хоронить его. Плохо он умер. Один. В поле его нашли. У дороги в канаве. Ведь вы знаете, Лизавета Алексеевна, ведь он бродяжка был. Он гимназию в Петрограде кончил, а потом его отец в Лондон послал. Два года он там пробыл, вернулся домой, смотрят странный он какой-то, не в себе словно. Стали замечать - пьет. А к весне затосковал, вырезал себе посошок-палочку, берестяночку взял, надел лапотки, да и пошел... Куда пошел, видно и сам не знал. А я это понимаю, Лизавета Алексеевна. Вы вот не поверите, может быть, а ведь я такой же. Вы не верите?
А р д а н о в а. Нет, нет, Илюшечка, я все понимаю и я верю вам.
И л ю ш е ч к а. Вот и гувернер у меня был француз и миллионером я рос и вот еще недавно говорил вам, да и сам часто мечтаю, как получу наследство и журнал стану издавать, и поэтов всех к себе позову. А ведь я и сам ничему этому не верю. Какие мне миллионы. Душа-то ведь у меня нищая. Нищая в лапотках ходит, с посошком да с берестяночкой.
А р д а н о в а. Ну, что вы, Илюшечка. Зачем вы говорите, что у вас душа нищая. Вот вы стихи любите. Значит, есть музыка в вашей душе, так какая же она нищая, с таким-то богатством. Это вы сейчас так расстроены оттого, что вам братца своего жалко.
И л ю ш е ч к а. Нет, нет. Жалко мне братца Петеньку, но душа у меня такая же. Вот особенно весной, когда первые ручейки зазвенят, такая, ах, такая сладкая тоска затомит. Вот верно любовь бывает такая. Вот, когда если кто любит очень. Я ведь не знаю. Я еще никогда не любил. Зазвенят ручейки и словно позовет кто, ничего тогда не надо. Взять только посошок-палочку да котомочку-берестяночку и пойти-идти куда глаза глядят. Ветерок-то будет ласковый, цветочки-голубочки голубые придорожные от шагов моих задрожат, поклонятся: "Здравствуйте, младший братец наш". - "Здравствуйте, - скажу старшие". Потому что на три дня творения цветики эти старше меня. Так вот все идти, идти. Сорвать колос в поле, растереть его ладонями, как святые делали апостолы, растереть и зернами этими голод утолить. А возжаждешь, к ручейку подойдешь. Он сам позовет, ручеек, издали позовет. Нагнешься, зачерпнешь рукой и первую горсточку прямо к солнцу вверх разбрызжешь. Пусть солнышко засмеется, в капельках подрожит, радугой вспыхнет. Играй солнце.
А р д а н о в а. Подождите, Илюшечка. Мне кажется, что все-таки жить можно. Есть жизнь. Я знаю. Я теперь знаю, что она есть. Я прежде не знала.