Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 16 из 18



Я шагнул в открытую дверь: окно под самым потолком, темновато, комнатушка завалена холстами, подрамниками, пахнет клеем...

- Как ты меня нашел?!. - она встала, волосы вспыхнули светлым облаком, глаз я не видел, но знал, знал, какие у нее сейчас глаза.

- У меня интуиция, ты подаешь сигналы, а я на них...

- Ура - пришел!.. Познакомьтесь, Дмитрий Михалыч, это...

- Да знает он меня...

Где-то я его, и правда, видел: клочкастая борода, носатый, рваный свитер...

- Не узнаешь?

- Конечно, - сказал я, - только не сообразить...

- А ведь всего двадцать лет прошло. Или двадцать пять?.. Помнишь у... Умер он, тот, у которого. Ты пришел тогда с... И этот умер. Все померли, что ли?

- Все, - сказал я, - только мы с тобой задержались.

Конечно, я его хорошо знал!

- Ничего, не расстраивайся, мы тоже скоро за ними. Садись. Для тебя у нас осталось, немного, правда, не надо опаздывать, а нам, значит, хватит, - он выдвинул ящик, достал мутную стопку и обтер грязной тряпкой. Вылил из бутылки в стопку. - Пришел бы на полчаса раньше, у нас сегодня некоторое событие...

- Интуиция все-таки подвела. Расхвастался. Хорошая у вас работа. А что за событие?.. Да я сейчас сбегаю, где у вас тут...

- Ты что?.. Ты мой дорогой гость, я так рада, что вы знакомы, если бы не Дмитрий Михалыч... Сегодня десять лет как я сюда пришла, как мы с Дмитрием Михалычем...

- Давай, давай, - сказал Дмитрий Михалыч, - молодым бегать, а старикам вспоминать...

Она поцеловала меня в губы и выскочила в дверь.

- Здорo'во, - сказал бородатый, - ты меня, правда, не узнал?

- В голову не пришло, что ты можешь здесь быть, да и темновато... Хорошее место, ничего не скажешь.

Он открыл шкапчик, покопался и вытащил пузырек с желтоватой жидкостью.

- Пока то да се, а это, считай, коньяк.

Мы выпили. Едва ли это был коньяк, но и не тормозная жидкость.

- А ведь верно, все померли, - сказал он. - Одни померли, а другие... Других нет. Правильно, что пришел.

- А что вы тут обсуждаете? - спросил я. - Я сейчас был наверху, они такое несут, я думал - шутка, а выходит, серьезно?

- Дело не в том... - сказал он. - Разве в этом дело?

Бутылку они, конечно, до меня усидели, он-то, надо думать, больше, хотя и она что-то уж слишком лихая...

Он снова полез в шкапчик.

- Знал, что есть! - и налил из другого пузырька.

Эта была похуже, может, та самая тормозная жидкость.

- Сложная у вас жизнь, ничего не понять, - сказал я.

- Конечно, сложная, надо дожить до второй бутылки - а как?

- Стало быть, ты тут всегда и работал?

- Всегда не всегда, но давно. Помню, когда мне привезли твой архив...

- Какой архив?

- Пять чемоданов и еще сумка была здоровенная.

- Это когда ж было?

- Когда тебя посадили, по всему городу тогда таскали твои чемоданы, а у меня этого хлама, сам видишь.

- А я и не знал - надо же!



- Зачем тебе знать, главное - сохранили.

- Прости, что из-за моего хлама...

- А мне какое дело - хлам или что стоящее? Мое дело было сохранить.

- Прости ради Бога, - сказал я, - я тут совсем ни при чем, я и правда не знал...

- Куда ж она делась - что-то долго?.. Да... Ты бы пришел к нам на вернисаж, сразу бы понял: какой ни лом - все к ней, маленькая такая, а у нее с каждым свой разговор, свои отношения... Все к ней, одним словом, она их всех...

- Что "к ней", - спросил я, - и что "всех"?

- Разве поймешь такую барышню, я, другой раз, смотрю - и поражаюсь. А десять лет назад, когда пришла после института - птичка серенькая, всех боялась, ничего не смыслила или не решалась... Помнишь в нашем детстве зоомагазин на Кузнецком?

- Еще бы, - сказал я, - птички, рыбки...

- Возьмешь такую махонькую, прыгает в клетке, а весной...

- Свобода им нужна, - сказал я. - Мы их всех мечтали выпустить, забраться, думали, ночью и...

- Всех не по соплям, - сказал он, - хотя бы одну... А нужна ли ей свобода - канарейке, я имею в виду? А если ее ворона склюет или еще кто? А где она пить-есть найдет - избалована, да и тяжело в нашем, прости меня, климате?

- Что ж ей в клетке сидеть?

- А ты Господь Бог, что за нее решаешь? Откуда ты знаешь, что ей лучше?.. Дура она, конечно, но...

- Стало быть, не выпускать?

- Если ты ее когда обидишь, - сказал он вдруг и посмотрел на меня из-под лохматых бровей, - я тебя...

Каблучки прогремели по коридору, звякнула, покатилась банка, она ворвалась в комнату, пакеты на стол, книги, бумаги полетели на пол...

- Очередь, как на грех, но я сейчас быстро...

- Она немедленно уронила на пол толстый том художественного журнала, сказал я, - и в большой комнате сразу стало мало места...

- А аромат воздуха и духов? - продолжила она, вытаскивая из сумки бутылку и свертки. - А где ты видишь целующихся голубков?

- Только двух стариков, - сказал Дмитрий Михалыч.

- Стало быть, прошли времена Паоло и Франчески? - спросил я.

- Да уж для нас с тобой, разумеется, - сказал Дмитрий Михалыч.

Она присела к столу, уронила руки на колени и посмотрела на меня теми самыми глазами.

- Я бежала сюда и думала - ну как хорошо, что я тебя однажды... Что ты вернулся, что сегодня вы встретились, а мне и в голову не приходило, что вы знакомы...

- У нас город маленький, - сказал Дмитрий Михалыч, - все друг друга знают. Как в деревне.

- Понимаешь, книги остались, - она не спускала с меня глаз, - вернулись! А Дмитрий Михалыч - погляди, погляди на его руки! Он их переплетал, эти самые книги, рукописи, этими самыми руками, папиросные листы, прятал - сохранил! Рукописи и горят и не горят, понимаешь? Как Бог захочет. Он захотел - они остались, сохранились. И вот мы встретились, и сейчас мы вместе... Понимаешь, вместе!.. Вот она, та самая живая жизнь музея, где всякий документ или страничка, где каждая судьба... А все остальное, от чего кто-то там начинает тащиться - пошлость и стыд. А я тебя люблю, - сказала она, - с каждым днем все... А сегодня, когда ты встретился с Дмитрием Михалычем...

- Давай бутылку, - сказал Дмитрий Михалыч, - а то я сейчас заплa'чу.

Я не уверен, что верно выстраиваю экспозицию моего музея. Не профессионал. А сейчас, говорят, время профессионалов. Все тех же самых "профессионалов". Других у нас вроде бы и нет. Скучно.

Наверно, был год 92-й. Или 93-й. Все тот же Кузнецкий мост. Еще перестроечный, без роскошных сегодняшних магазинов. Даже ностальгический зоомагазин доживал свое.

Все та же дверь (или рядом, соседняя?).

Сколько же прошло лет? Значит так: я пришел сюда впервые спустя десять лет после ареста отца, стало быть, в 1946-м, еще ничего не зная о его судьбе, и мне сказали, что он умер неведомо где по неведомой причине. В государственном учреждении сказали, после месяца проверки.

Спустя еще десять лет, в 1956-м, отца посмертно реабилитировали и выдали на сей раз вполне официальную справку о его смерти неведомо где и по неведомой причине. В августе 1941 года. Даже число было - 29 августа.

(А мама все ждала, не верила - и так до последнего своего часа, еще пятнадцать лет спустя.)

В 1960-м и в 1963-м годах я переиздал в издательстве Академии наук книги отца: "Марат", т. 1* и "Дантон". Как и положено, читал корректуру и верстку.

"Они хотят сломать эшафоты, потому что боятся, что им самим придется взойти на них..." - цитировал отец Сен-Жюста. "Великий народ революции подобен металлу, кипящему в горниле, - цитировал он Дантона. - Статуя свободы еще не отлита. Металл еще только плавится. Если вы не умеете обращаться с печью - вы все погибнете в пламени..."

Что означала в его время (тридцатые годы) эта мрачная риторика вождей французской революции? Понимал ли отец - что происходит?.. Думаю, он был глубоким историком, человеком, несомненно, одаренным и чутким. Во всяком случае, не мог не догадываться. Впрочем, это видно и внимательному читателю его книг.