Расплата

Обыватель торопливо отходил от газеты, приклеенной на заборе, и, зябко ежась, поднимал еще выше воротник, "Как это там живут люди, в селах?" - удивлялся он, шагая к своему дому.

А степные села, утонувшие в снегах и нищете, жили своими тревогами и заботами... Во многих нетопленных избах застывала вода, люди в жарком бреду метались на полатях, устланных вшивым тряпьем.

Здоровые, укутавшись в шубы, выглядывали в маленькие, наполовину прикрытые навозом, оконца и ждали своей очереди. Топили печи навозом или соломой, не для тепла - пищу сварить. Зиму протопиться - навоза не хватит. Видно, кутайся да жди солнца...

Мужики, переболевшие первыми в селе, становились похоронщиками. Ходили по селу, примечая жертвы, возили на кладбище мертвецов, завернутых в рогожу, - некому было делать гробы, некому было отпевать и провожать в последний путь.

Заходил похоронщик в дом, снимал шапку, крестился и равнодушным голосом произносил привычную фразу: "Есть мертвые?" Этот вопрос приводил в трепет всех, кто его слышал, и голос похоронщика навсегда врезался в память, как голос страшного человека, хотя мужик этот был самый добрый на селе.

Иногда вопрос похоронщика повисал в морозной избе без ответа - это значило, что пришел он к холодным ногам последнего жильца этого дома.

В Кривуше еще с осени утаптывалась дорога на кладбище, а в зиму остервенела болезнь: положила наповал все село.

Заползли зараженные вши и в коммунарские пожитки... Их привезли с собой, наверное, беженцы, которых расселили в тот год по волостям Тамбовщины более пятидесяти тысяч человек. Коммунары взяли на свой "кошт" две семьи и одного престарелого поляка.

Поместили беженцев в свободную комнату. Из старых досок и бросовых холстин сделали перегородки, настелили соломы на пол - чем не жилье! И беженцы не остались в долгу. Когда коммунары слегли в тифозной горячке, они ухаживали за больными, как за самыми близкими людьми.

Ефим Олесин переболел первым из коммунаров. Одолеть хворобу помогла батрацкая закалка. Радость возвращения к жизни взметнула в душе Ефима прежнюю охоту побалагурить. Едва придя в себя, с трудом растянув спекшиеся губы, он чуть слышно сказал поляку, который ухаживал за семьей Ефима: "От жары-то кости не ломит, только сало топится. А у меня, брат, кожа сызмальства дубленая, жиров не примала - вот я и воскрес раньше всех". И улыбнулся - одними морщинами у глаз...

Поляк, назвавший себя Любомиром, был несказанно рад, что "отходил" первого из своих подопечных, стал засиживаться у его постели, рассказал Ефиму историю своей безрадостной жизни. Тот слушал, кивал головой, а то и шутку подпускал, где нужно. Однажды поляк принес газету и стал читать Ефиму изложение речи Ленина на Седьмом съезде Советов. Ефим слушал, затаив дыхание, а когда одобрял сказанное вождем, то радостно крякал и просил Любомира повторить еще раз.

- "Как могло совершиться чудо, что Советская Республика продержалась два года, несмотря на военное превосходство Антанты, которая, разделавшись с Германией, не знает более соперников, владычествует над всеми странами мира. Несмотря на то, что Антанта неизмеримо могущественнее нас, мы одержали над ней гигантскую победу и теперь, как ни велики опасности и трудности, предстоящие нам, - главное все же остается позади..."

Ефим приподнялся, попросил показать, в каком месте это написано, и, увидев мелкие буковки, умоляюще сказал:

- Крупными знаками надо эти слова пропечатать, чтоб каждый малограмотный прочел и поверил еще больше в свою власть.

- Научу тебя, Ефим Петрович, и такие буквы читать, научу, выздоравливай скорей...

Когда слег в постель председатель коммуны Андрей Филатов, грамотный поляк взял на себя хлопоты по хозяйству и переписку с властями. Он не боялся тифа - переболел им еще год назад. Ходил по комнатам, превратившимся в лазарет, и был для коммунаров и врачом, и нянькой, и поваром, и председателем. Его полюбили все. Он отвечал на горячую благодарность людей смущенным вздохом. И тихо говорил: "Мне отец дал имя Любомир. Любовь и мир, значит. Надо исполнять волю отца".

Вскоре Ефим стал сам ухаживать за своей семьей. Авдотья поправилась быстро, но очень трудно болела дочь Фрося, а сын Иван в самый кризис попросил пить, хлебнул с жадностью, да так и не вздохнул больше. Много ли было надо, когда жизнь на волоске. Повез Ефим сына на сельское кладбище, а могилку, что выкопали ему похоронщики за плату, кто-то уже занял. Трудно копать мерзлую землю... Как быть? Сил не прибыло еще после болезни. Выручил поляк Любомир. Вдвоем кое-как выдолбили неглубокую ямку и положили в нее завернутого в рогожу Ивана.

Ефим стащил с головы замызганный собачий треух.

- Эх ты, жизня наша горькая! Могилки стали воровать друг у дружки, сынок... Прости людей, Ваня. От горя все это... от бессилья... Выдюжим в склеп барский перенесем тебя. - И смахнул с носа заледеневшую слезу.

В глазах рябило от белизны зимнего мира, а в жалкой черной яме так неуклюже топорщилась серо-желтая рогожа, что Ефиму вдруг впервые в жизни стало очень страшно за сына и так стало жалко его, лежащего среди комьев мерзлой земли. Ведь вот жил он рядом, спал рядом, но жалеть его и думать о нем отдельно от всех у, Ефима не было времени. Только теперь, когда с ним надо расстаться навсегда, Иван вдруг заслонил собою в душе Ефима всех близких родных.

- Прости, Ванюша, - повторил Ефим тихо и опустился на колени, загребая руками комья мерзлой, вывалянной в снегу земли.

2

В доме Захара болезнь пощадила только Машу и ее грудного младенца. Это было на удивленье всем соседям, где в тифозной горячке корчились и стар и млад. И ведь не то чтобы береглась Маша, нет - ухаживала за всеми, часами просиживала около Мишатки, начавшего поправляться. Знать, здоровье оказалось сильнее болезни. А к Любочке Маша никого не подпускала и из зыбки, подвешенной к потолку, почти не брала ее на руки. Каждую пеленочку по нескольку раз в день просматривала. Попробуй, хвороба, взять такую крепость!

Захар потянулся за Мишаткой - стал сидеть, а Василиса совсем ослабла - едва дышала. В одну из метельных ночей, под страшное завывание в трубе, уснула и больше не проснулась.