В степи опаленной

Тем временем колонна катюш - в ней было машин двенадцать - развернулась так, что все машины встали в ряд вдоль лощины, обратившись к ней радиаторами, - получилось так, что все катюши нацелены на нас. Сейчас дадут залп! Куда деваться? Убежать не успеем. Нас оттуда не замечают... Но следует ли бояться? Ведь снаряды полетят высоко...

- Товарищ лейтенант, - дернул меня за рукав мой спутник, - ложитесь! Сейчас пальнут!

Рамы установок медленно поднимались, замерли. Видневшиеся меж машинами люди куда-то укрылись. Я последовал совету солдата, лег - так, на всякий случай, кто его знает, какой возьмут прицел, еще заденет огненным хвостом по голове...

Мы прилегли. И тотчас же все окрест заполнил рев, похожий на тысячекратно усиленный рев морского прибоя в самый яростный шторм. Сзади машин мгновенно возникла, буйно клубясь, разбегаясь по земле, туча плотного коричневого дыма. Из нее стаей вылетели молниеносные огни, пронеслись высоко над нами, умчались куда-то вдаль - мы и оглянуться едва успели.

В редеющем дыму стало видно: к машинам бегут люди, спешно садятся, машины разворачиваются, быстро уходят. Еще минута-другая, ни что уже не напоминало, что катюши здесь дали залп: дым развеялся, машины скрылись.

Через несколько дней, когда мы пойдем вперед, где-то на перекрестке дорог, у въезда в большое село, случится мне увидеть, что остается после залпа катюш: выжженная дочерна земля, вместо травы - лишь пепел, искореженные, в темных подпалинах остовы немецких грузовиков и пушки со сгоревшими дотла шинами колес, валяются кое-где красноватые, прокаленные бушевавшим здесь огнем каски.

Мы перешли лощину, расспросили встретившихся нам солдат и уже уверенно продолжили свой путь. Как сказали нам, до КП полка недалеко: впереди небольшая речушка, перейти ее - там на опушке леса землянки, оставшиеся от немцев, в них и разместился КП.

Вот мы и возле речушки - она течет в невысоких, поросших осокой берегах, неширокая, всего в какой-нибудь десяток шагов, но зато очень бойкая, говорливая, посверкивает под солнцем. Поодаль на берегу за кустами видна брезентовая палатка, перед нею белый флажок с крестом повис в безветрии. Возле палатки под кустами несколько легкораненых, белеют бинты. Через речку перекинут небольшой, но добротный, с прочным брусчатым настилом мостик, уцелевший, как видно, еще с довоенных времен, хотя через него уже дважды прокатила война: с запада на восток и вот теперь обратно. Через мостик довольно большое движение: проходят солдаты, проезжают обозные повозки, и почти каждый проезжающий, проходящий задерживается хотя бы на минутку - попить свежей, прохладней речной водички, умыться, портянки простирнуть, если время позволяет.

Решаем и мы сделать маленький привал: жарко, хочется и попить, и хоть на минутку остудить натруженные ноги.

Располагаемся неподалеку от санитарной палатки, рядом с двумя пожилыми солдатами, вольготно растянувшимися на траве и покуривающими махорку. Возле них катушка провода и зеленый ящичек полевого телефона. Они ждут своего лейтенанта, который отправился что-то выяснять. Связисты - народ самый осведомленный. Поэтому я, для пущей верности, спрашиваю их: на правильном ли мы пути в штаб полка? Удостоверяюсь, что на правильном. Один из солдат вдруг говорит нам:

- А вы знаете, кто вон там постирушкой занят?

Там, куда он показывает, у воды на корточках сидит, спиной к нам, здоровенный солдат, которому старшина явно не смог подобрать подходящего обмундирования, и поэтому оно ему малость тесновато. Он что-то полощет в речке, а рядом, на кустике, висит уже выстиранное.

Смотрим и не понимаем: солдат как солдат. Связист объясняет:

- Это на сегодняшний день самый знаменитый человек в нашей части. Тетя Маша!

- Какая Маша? Это же солдат!

- Не солдат, а ротный санинструктор! Да вы приглядитесь - Маша это! Ее весь полк знает.

Действительно, постирушкой занята женщина - только необычно могучих форм. Пострижена коротко, по-мужски, сзади если глядеть - она без пилотки, - и не догадаешься, что это женщина.

- Командир полка ее к ордену представил!-говорит во всем осведомленный связист.

- За что?

- С утра, как бой был, пошла Маша раненых искать. Смотрят наши - из хлебов целая процессия движется: два немца руки вверх держат, у одного вся ряшка в крови. А сзади Маша выступает: на боку - сумка санитарная, на шее - два автомата немецких, третий - в руках.

- Что же, она одна их в плен взяла? А третий автомат чей?

- Да немца же! Трое их было... Маша рассказала: идет она через хлеба, смотрит: где раненые есть? Вдруг на нее из-за колосьев три немца набрасываются...

- Откуда ж они взялись на нашей стороне?

- Э, товарищ лейтенант! - несколько даже покровительственно смотрит связист на меня. - Да разве тут, в хлебах, да еще когда наступление идет, точно отмеришь, где своя, где чужая сторона? Линию фронта никто по линейке не прочертил и столбов не поставил. По пшенице и немцы ходят, и наши. Вот и эти трое куда-то по своим делам... А увидали - баба идет, - затаились. Потом уж на допросе один признался: хотели позабавиться с нею. Но с Машей позабавишься... Наши-то мужички знают. Один приставал к ней, так она ему как дала по шеям сам зарекся и другим отсоветовал. Эти трое фрицев только схватили ее, как врежет она своим пудовым кулачищем по сопатке одному, другому, третьему - мало того, что сильна, она же еще ловка. Говорят, в цирке до войны работала. Пали те фрицы. Пока очухивались, она их автоматы позабирала, командует: вставайте, гады! Двое поднялись, а третий так в себя и не пришел, башку она ему свихнула. Наши ребята, что в штабе дежурят, рассказывали - на допросе оба немца в один голос твердили: ужасная женщина! Страшная!

- Позабавились, значит?

- Еще как! - смеется связист. - Век помнить будут. Но я так считаю, товарищ лейтенант, - те два немца должны к Маше благодарность иметь.

- За что?

- Да за то, что в плен их живьем взяла. Останься они у своих - может, погибли бы, пока война идет. А теперь им война что? Прокантуются в лагерях до самого заключенья мира, потом к своим фрау поедут.

- Нет уж, это - шалишь!-неожиданно вступает в разговор второй связист, чуть постарше. - Сначала пускай у нас столько построят, сколько наломали. Столько, и не меньше.

- Да пошли они!-вдруг вскипает связист, завязавший разговор. - Сами управимся, дай только Гитлера добить.

Можно бы еще поговорить со словоохотливым связистом, но пора идти. Время не терпит!

Еще раз с изумлением и почтением поглядев издали на могучую тетю Машу и распрощавшись с нашими собеседниками, поднимаемся.

И вот мы уже за речкой, на опушке леса, возле землянок. Нам показывают землянку начальника штаба полка. Его нет, но должен быть с минуты на минуту.

Решаю подождать. Мы присаживаемся возле землянки. Замечаю лежащий на траве мешок с черным гитлеровским орлом и надписью Фельдпост, туго набитый письмами, некоторые высыпались на припыленную траву. От нечего делать подбираю несколько писем, наскоро просматриваю. Без словаря я еще не читаю свободно, но общий смысл улавливаю. Мой солдат подвигается ко мне бочком, спрашивает:

- А вы по-немецки понимаете, товарищ лейтенант?

- Понимаю.

- Интересно, что там фрицам из дому пишут?

- Ничего особенного... Вот от малыша какого-то, - я показываю страничку письма, исписанную крупным неустойчивым детским почерком и украшенную цветком, старательно нарисованным цветными карандашами. - Это мой цветочек, паппи написано отцу, значит. Спрашивает, когда домой вернется... А на обратной стороне - это уже жена. Сообщает, кто из родственников и соседей ранен, кто убит. На фронте и дома, от бомбежки. Союзники бомбят.

- Так им и надо, сволочам!-раздается у меня над ухом сердитое. Оглядываюсь. Оказывается, меня слушает не один мой связной. Подошли еще два-три солдата. Один из них и высказал свои чувства.

- Так им и надо! - повторяет он. - Сколько наших поубивали!