Страница 128 из 143
- А вы правда поцеловали ее? - спросила она.
Я до того изумился, что даже вздрогнул.
- Кого? Мисс Грант? - воскликнул я в сильнейшем замешательстве. - Да, я попросил ее поцеловать меня на прощание, и она согласилась.
- Ну и пусть! - сказала она. - Что ни говорите, вы и меня поцеловали тоже.
Услышав это непривычное, нежное слово, я понял, как глубоко мы пали; я поднялся и заставил встать Катриону.
- Нет, это невозможно, - сказал я. - Это никак невозможно! Ах, Кэтрин, Кэтрин! - Я замолчал, не в силах произнести ни слова. - Идите спать, - вымолвил я наконец. - Оставьте меня одного.
Она повиновалась мне, как ребенок, но вдруг остановилась в дверях.
- Спокойной ночи, Дэви! - сказала она.
- Да, да, спокойной ночи, любовь моя! - воскликнул я и в бурном порыве снова схватил ее, едва не задушив в объятиях. Но уже через мгновение я втолкнул Катриону в ее комнату, резко захлопнул дверь и остался один.
Теперь поздно было жалеть о сделанном; я сказал заветное слово, и она знала все. Как последний негодяй, я бесчестным путем привязал к себе эту бедняжку; она была совершенно в моих руках, такая хрупкая, беспомощная, и от меня зависело сберечь ее или погубить; но какое оружие оставалось у меня для самообороны; Гейнекциус, испытанный мой защитник, сгорел в камине, и это было знаменательно. Меня мучило раскаяние, но все же, положа руку на сердце, я не мог обвинить себя ни в чем. Просто немыслимо было воспротивиться ее наивной смелости или устоять перед ее слезами. Все, что я мог бы привести в свое оправдание, только отягчало мою вину, - так беззащитна она была и столько преимуществ давало мне мое положение.
Что же с нами теперь будет? По-видимому, нам нельзя больше жить под одной крышей. Но куда же мне деваться? А ей? Коварная судьба привела нас в эту квартирку, не оставив нам выбора, хотя мы ни в чем не были повинны. Мне вдруг пришла в голову безумная мысль жениться на ней теперь же, но в следующий же миг я с отвращением ее отбросил. Ведь Катриона - еще ребенок, она сама не понимает своих чувств; я захватил ее врасплох, в минуту слабости, но не вправе этим воспользоваться; я обязан не только сберечь ее доброе имя, но и оставить ей прежнюю свободу.
Я в задумчивости сидел у камина, терзаемый раскаянием, и напрасно ломал себе голову в поисках хоть какого-нибудь выхода. К исходу второго часа ночи в камине осталось всего три тлеющих угля, наш дом спал, как и весь город, и вдруг я услышал в соседней комнате тихий плач. Бедняжка, она думала, что я сплю; она сожалела о своей слабости, быть может, упрекала себя в нескромности (о господи!) и пыталась глухой ночью утешиться слезами. Нежность, ожесточение, любовь, раскаяние и жалость боролись в моей душе; я решил, что обязан ее утешить.
- Ах, постарайтесь простить меня! - воскликнул я. - Молю вас, постарайтесь! Забудем это, постараемся все, все забыть!
Ответа не было, но рыдания смолкли. Я долго еще стоял, стиснув руки; наконец от ночного холода меня пробрала дрожь, и я словно бы опомнился.
"Ты не можешь этим воспользоваться, Дэви, - сказал я себе. - Ложись-ка спать, будь разумен и постарайся уснуть. Завтра ты что-нибудь придумаешь".
ГЛАВА XXV
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДЖЕМСА МОРА
Поздно утром меня пробудил от беспокойного сна стук в дверь; я вскочил и, открыв ее, чуть не упал в обморок от нахлынувших на меня противоречивых и мучительных чувств: на пороге в грубом дорожном плаще и невообразимо большой шляпе с позументом стоял Джемс Мор.
Казалось, мне бы только радоваться, потому что этот человек явился как бы в ответ на мою молитву. Ведь я до изнеможения твердил себе, что нам с Катрионой необходимо расстаться, ломал себе голову, изыскивая к этому средство. И вот оно явилось само, но я ничуть не обрадовался. Нельзя не принять во внимание, что, хотя приход этого человека снимал с меня бремя заботы о будущем, настоящее показалось мне тем более мрачным и зловещим; и в первый миг я, очутившись перед ним в одном белье, отскочил, словно в меня выстрелили.
- Ну вот, - сказал он. - Я нашел вас, мистер Бэлфур. - И он протянул мне большую, красивую руку, а я снова подошел к двери, словно решился преградить ему путь, и не без колебания ответил на его рукопожатие. Просто удивительно, как наши пути сходятся, - продолжал он. - Я должен извиниться перед вами за бесцеремонное вторжение, так уж все получилось, потому что я положился на этого лицемера Престонгрэнджа. Мне стыдно признаться вам, что я поверил крючкотвору. - Он легкомысленно пожал плечами, будто заправский француз. - Но право же, этот человек умеет к себе расположить, - сказал он. - Итак, оказывается, вы благородно помогли моей дочери. Меня послали к вам, когда я стал ее разыскивать.
- Мне кажется, сэр, - с трудом выдавил я из себя, - нам необходимо объясниться.
- Что-нибудь неладно? - спросил он. - Мой доверенный мистер Спротт...
- Ради бога, говорите потише! - перебил я. - Она не должна ничего слышать, пока мы с вами не объяснимся.
- Разве она здесь? - вскричал Джемс.
- Вот за этой дверью, в соседней комнате, - ответил я.
- И вы живете с ней вдвоем? - спросил он.
- А кто еще стал бы жить с нами? - воскликнул я.
Справедливость требует признать, что он все-таки побледнел.
- Это довольно странно... - пробормотал Джемс, - довольно странное обстоятельство. Вы правы, нам надо объясниться.
С этими словами он прошел мимо меня, и надо сказать, в этот миг старый бродяга был исполнен достоинства. Только теперь он окинул взглядом мою комнату, и сам я увидел ее, так сказать, его глазами. Утреннее солнце освещало ее сквозь оконное стекло; здесь были только кровать, сундук, тазик для умывания, разбросанная в беспорядке одежда и холодный камин; без сомнения, комната выглядела неприютной и пустой, это было нищенское жилье, меньше всего подходившее для молодой леди. В тот же миг я вспомнил о нарядах, которые накупил для Катрионы, и подумал, что это соседство бедности и расточительства должно выглядеть прескверно.
Он поискал глазами, где бы сесть, и, не найдя ничего более подходящего, присел на край моей кровати, я закрыл дверь и поневоле вынужден был сесть рядом с ним. Чем бы ни кончился этот необычайный разговор, мы должны были постараться не разбудить Катриону; а для этого приходилось сидеть рядом и говорить вполголоса. Невозможно описать, какое зрелище мы с ним представляли: он был в плаще, далеко не лишнем в моей холодной комнате, я же дрожал в одном белье; он держался как судья, а я (не знаю уж, какой у меня был при этом вид) чувствовал себя словно перед Страшным судом.