Страница 28 из 32
"А эти мои лейтенанты, - с некоторым даже гордым возрастным превосходством подумал сейчас майор Турбанов, - они от войны еще дальше. А погоны все те же..."
Однажды, как всегда, уже довольно поздним часом, отдав лейтенанту Горикову необходимые распоряжения - тот еще оставался в роте, - майор ушел домой. Но у КПП вдруг спохватился, что забыл конспект, и вернулся в казарму. Турбанова несколько удивил растерянный вид дневального. И уж слишком неестественно, слишком громко - на всю казарму, с очевидным желанием, чтобы его услышали в дальнем углу, - солдат кашлянул. Кашель его был, конечно, сигналом тем, кто столпился в узком проходе между койками. Майор это понял сразу, жестом остановил дневального, неслышным шагом подошел к толпе и встал позади никем не замеченный. Посреди круга стоял лейтенант Гориков без мундира, в одной рубашке. Напротив Горикова, выше его на целую голову и вдвое шире в плечах, стоял рядовой Аврусин.
- Ну, давай начинай! Наступай, наступай! - голосом мальчишки-забияки словно бы упрашивал солдата лейтенант.
Аврусин смущенно топтался на месте с той, однако, нерешительностью, с какой заранее уверенный в своей победе сильный не хочет обидеть слабого. Чего уж тут начинать - и так исход ясен.
Зрители не шевелились - ситуация была необычной. С одной стороны, не каждый офицер позволит себе вот так, запросто побороться с солдатом, а с другой - как поступит Аврусин: будет валять лейтенанта или сыграет в поддавки.
- Аврусин! Наступайте! - уже командирским голосом, как на плацу, приказал лейтенант и сам сделал шаг вперед, напружинив, изготовив для встречи тонкие руки.
Эти властные нотки в голосе командира подействовали на солдата, он подался как бы в сторону и, без усилий отведя плечом сопротивляющиеся локти, перехватил лейтенанта за поясницу, заломил его руки, прижал, придавил к груди и приподнял над полом.
Шумок пробежал по толпе и стих - участь лейтенанта была решена.
Однако каким-то неимоверным усилием Гориков все же дотянулся ногами до пола и, обретя опору, сумел выскользнуть из железных объятий, пригнулся и, ухватив солдата за руку, потянул его через себя, упав на колени.
Ему бы еще одно, ну два мгновения этого превосходства, еще полмускула силы в руках и ногах - и Аврусин распластался бы на полу. Но этого-то и не хватило лейтенанту. Более того, секундное превосходство Горикова рассердило Аврусина, который, сбросив с себя оцепенение, крякнул вдруг облегченно, вновь почувствовав в себе спортсмена, и неуловимым движением, как бы поддев двумя рычагами, не повалил, а опустил лейтенанта, все же чуть придавив для убедительности лопатками к полу.
Задержавшись в поверженном положении на полу, лейтенант, словно отдыхая, с улыбкой повел вокруг взглядом и, заметив командира роты, вскочил, отряхиваясь, заправляясь:
- Извините, товарищ майор. Это мы так...
В тот вечер Турбанову опять пришлось задержаться допоздна.
- Вы же не себя, а свой авторитет подорвали сегодня, - сказал он лейтенанту сурово, осуждающе, и впрямь раздосадованный ребячеством офицера, этим сеансом борьбы.
- Вы уверены? - возразил Гориков, и в его синих глазах мелькнула знакомая усмешка. - Я не уверен. Я ведь знал, что он меня поборет, и солдаты знали. Но ему этой победой надо было побороть себя. Вы хорошо знаете Аврусина? Солдат как солдат. Но вот это его... подобострастие, эта его боязнь погон, командирского голоса!.. А он должен во мне видеть не только командира, но и человека...
Именно Гориков, а не кто другой задал майору задачу про рядового Звягина.
Письмо, написанное этим солдатом министру обороны чуть ли не в первую же неделю после прибытия пополнения в роту, сильно озадачило Турбанова. По наивности, а скорее, по незнанию Звягин вряд ли мог предполагать, что о письме конечно же узнает командир роты. Насчет ответа надо было подумать. И вот ответ...
- Как, Звягин, первая смена? - спокойно, как можно обыденнее спросил майор. - Как первый час?
- Целая вечность, товарищ майор... - тихо проговорил Андрей.
"Это хорошо, что не бодрится... Бодрячки на этот пост не нужны", подумал Турбанов и пошел к выходу проверять караул.
Андрей вытянул занемевшие ноги, которые покалывало тысячами иголок, тяжело облокотился на стол, прикрыл глаза: оранжевые круги перекатывались, перемещались, меняли очертания и превращались в венки, нескончаемо выплывавшие из бесконечной и кромешной, как пропасть, темноты.
Тюльпаны, незабудки, подснежники, ветки сирени переплетались в гирлянды, и среди этого фантастического соцветья проглядывали руки морщинистые, узловатые, в прожилках, тонкие и изящные со стрельчатыми ноготками маникюра, маленькие, пухлые, словно перетянутые в запястье ниткой, - руки, бережно кладущие и поправляющие цветы, парящие, снующие над ними.
Из множества лиц, как в наведенном до полной резкости объективе, вдруг выявилось лицо с таким выражением боли, со стиснутыми, сдавившими вскрик губами, что начинало казаться, будто человек этот видел нечто страшное, роковое, совершенно недоступное, невидимое тебе.
Сотни, тысячи крохотных вечных огней отраженно светились в сотнях, тысячах глаз.
Немыслимо далеким представлялся ему теперь день Девятого мая, когда он встретил в парке Настю с портретом солдата на ватманском листе, - таким далеким, словно до сегодняшнего Девятого мая прошло много-много лет. Но странно - то прошлогоднее и нынешнее утро как бы слились, вобрали в себя пространство времени, и Андрею начинало казаться, будто в караул у Вечного огня он поставлен с тех пор, как помнит себя солдатом. Значит, вот какую тайну хранили, не могли передать на словах Матюшин и Сарычев!..
"Может быть, она в парке, опять с портретом?" - начал рассуждать он, теряясь в догадках. Но Кузьмич-то должен прийти обязательно.
И тут Андрей подумал о том, что Настя могла появиться здесь с Кузьмичом не в первую, а во вторую смену караула. В самом деле, почему с утра, а не позже, не после обеда, не к вечеру? "Значит, я могу их вообще не увидеть?" - совсем потерялся он.
В дверях бряцнули карабины - это вернулась с поста вторая смена.
В комнату, пригнувшись, ввалился Патешонков, тяжело опустился на табурет, снял фуражку, вытер платком лоб. Почему он такой бледный? В лице ни кровинки, влажные волосы перепутались на лбу.
- Послушай, Андрей, я, кажется, видел твоих, - сказал он, все еще куда-то вглядываясь, прищурив утратившие былую лукавость глаза.
- Не может быть! Когда?
- По-моему, они, - устало прикрывая веки, проговорил Патешонков. Вышли из ворот... наперерез делегации. Старик в помятом пиджачке... Такого вокзального вида. В кепке. Ветром качает, но ничего еще, держится, молодец. Он нес подснежники... Нет, кажется, незабудки... В общем, наверно, твой. И девушка с ним...
Будто кипятком плеснуло в лицо Андрею.
- Да брось ты...
- Чего брось... В длинной такой юбке... Как королева. И огромный букет тюльпанов...
- Длинной? - переспросил Андрей.
- Да при чем тут юбка? - возмутился Патешонков. - Представляешь, ситуация? Им бы пять минут переждать, пока пройдет делегация, а они напрямик. А им наперерез, как торпеда, милиционер: "Как вы смеете? Вы что, не видите?" И девушку берет так - за локоть... А она - ноль внимания. Спокойно отвела руку - и на ступеньки. Мы, говорит, не к вам пришли, а к нему. И показывает на Вечный огонь... И старика за собой. Пока венок не поднесли, они все стояли. Они ведь?
- Нет, не они, - совершенно уверенный в том, что это были не Настя и не Кузьмич, ответил Андрей.
- Пойдем подышим! - предложил Патешонков. Спросив у лейтенанта разрешения, они вышли на пять минут из караулки.
Весь Александровский сад обтекала говорливая человеческая река. Она начиналась у Кутафьей башни, водопадом перекатывалась вниз, по ступеням каменной лестницы, изгибаясь, текла по липовой аллее к Боровицким воротам, затем круто поворачивала обратно и уже медленнее шевелилась под высоким и отвесным берегом - Кремлевской стеной. К Вечному огню шли, наверное, тысячи, а может, миллионы людей. То двигаясь, то замирая, новая приливная волна могла достичь устья - там, возле могилы Неизвестного солдата, - не раньше чем через три-четыре часа. Три-четыре часа нужно было простоять в очереди к Вечному огню.