Страница 13 из 32
8
- А ты везучий, Звягин, - завистливо вздохнул над тарелкой борща Патешонков. - Надо же, встречал президента... На что Аврусин - и то не взяли. Теперь ты эрпэкашник. Огни и воды и медные трубы... Тебе майор не родня, случайно? Или другая протекция?
Матюшин и Сарычев, сидевшие напротив, одним движением ("И тут как на плацу!" - усмехнулся Андрей) придвинули тарелки с макаронами и, словно по команде, нацеленно тюкнули вилками - тирада Руслана не произвела впечатления. Молчал и Андрей, хотя подначка друга польстила.
Сарычев поклевал вилкой по донышку опустевшей тарелки (и когда только успел!), нахмурился, поводил бровями.
- Воды и медные трубы, оно, конечно... А шо доогней, то трэба разжуваты...
Андрей поднял от своей тарелки глаза:
То есть?..
Перевожу, - серьезно пояснил Матюшин, и в его мягкий голос прокрался жестковатый, знакомый по занятиям на плацу командирский холодок. - Сарычев имеет в виду Вечный огонь... Вот когда постоишь у могилы Неизвестного солдата, тогда будешь полный солдат РПК...
"И что особенного? - с неприязнью подумал Андрей. - Что они все кичатся этим постом? Ну, час стоять, четыре бодрствовать... Так это же сплошное удовольствие - в центре Москвы, в Александровском саду. Как говорится, на людей посмотреть и себя показать..."
Он вспомнил строгую нарядность площадки возле Вечного огня, серебристо-узорчатые, как на морозном стекле, кружева инея на гранитных ступенях, жарко струящееся, журчащее пламя над приконченной бронзовой звездой; от этого пламени подтаивало вокруг, хотя морозец тогда был знатный. Но присягу-то они принимали в декабре, а сейчас май, и там небось как в парке - трава, листья, цветы.
- А кто все-таки там лежит? - осторожно спросил Андрей, опять представив ту площадку, как бы просевший мрамор ниши, черную, в серых блестках, глухую, но совсем не похожую на кладбищенское надгробие плиту. Наоборот, чем-то жизненным, привычно светлым, как в дворцах метро, веяло от этого мрамора. - Кто там, как вы думаете? - повторил Андрей.
- Неизвестный солдат, - сдвинув брови и немигающе глядя куда-то мимо тарелки, проговорил Сарычев. - Неизвестный.
Матюшин отложил ложку.
- Его в шестьдесят... по-моему, в шестьдесят шестом похоронили под Кремлевской стеной, - произнес он с таким видом, как будто сам лично присутствовал на похоронах. - На бронетранспортере привезли из-под Крюкова. И наш караул сопровождал...
- В шестьдесят шестом? - переспросил Андрей и вспомнил однажды виденное, но давно забытое.
Кто-то из ребят принес в школу две ржавые, осыпающиеся темной окалиной гильзы, алюминиевый портсигар со слипшейся, будто оплавленной крышкой и полуистлевший помазок для бритья - каких-то несколько волосинок кисточки, зажатых в почерневшей медной ручке. Принесенное было найдено в обвалившемся, старом окопе, но больше всего Андрея поразили тогда не разговоры о владельце этих предметов, смутные предположения о его гибели, приглушенно возникшие тут же, а сами гильзы, портсигар и помазок, нелепо и странно, как свидетельства с другой планеты, лежавшие на учительском столе. Даже нет, не гильзы, будто еще источающие острый запах пороха, и не пустой, смятый, как папиросная пачка, портсигар - Андрей не мог отвести глаз от помазка, быть может за час перед боем касавшегося живых Щетинистых щек. Что-то необъяснимое, несправедливое, не соответствующее логике заключалось в том, что помазок ну если не жил, то все-таки существовал на этом свете, тускло поблескивал медной кругловатой, как груша, ручкой, из которой выглядывала, словно прорастала, рыжеватая кисточка, а человека, хозяина этой вещи, уже не было на свете...
- Он погиб под Москвой... Понимаешь, погиб. - Сарычев заговорил быстро, горячо, словно в чем-то убеждая и самого себя: - Там же страшные бои были... Восьмая гвардейская Панфилова, танкисты Катукова, кавалеристы Доватора... Они не пустили врага к Москве...
Матюшин, все это время сидевший задумчиво, твердо произнес:
- В Александровском саду он за всех похоронен... За всех известных и неизвестных...
Они помолчали. Почему-то не хотелось притрагиваться к компоту, хотя вот-вот должна была прозвучать команда "Встать!". Второе отделение, сдвинув пустые тарелки и кружки на край стола, нетерпеливо поглядывало на дверь.
- У него ведь и мать, и отец еще живы... - с грустью проговорил Патешонков, потянувшись за фуражкой.
- Возможно, - согласился Матюшин, и хмурое лицо его разгладилось воспоминанием. - Нам сверхсрочник рассказывал, уже уволился... Он тогда солдатом был в нашей роте, в почетном эскорте шел. Помнишь, Сарычев? Сарычев помнил, кивнул. - Они же тогда от Белорусского вокзала до Александровского сада сопровождали гроб... Строевым шагом, с карабинами, по улице Горького... Народу - тьма, по тротуарам - оцепление. А напротив "Маяковской" какой-то дед прорвался - и к лафету... "Мой, - говорит, - мой сын!" - и все... Ему и так и сяк - ни в какую! Пристроился и шел за лафетом до самой площади...
- А потом какая-то женщина... - напомнил Сарычев.
- Да-да... Многие были в черных платках... Как будто знали, что по улице Горького...
- А вы сами-то стояли у могилы? - спросил Андрей с робким, но уже родившимся в душе решением.
- Я - три раза, - с несвойственной ему горделивостью сказал Матюшин.
- А я - два, - скромно обронил Сарычев.
И тут они словно отдалились, какое-то непонятное отчуждение отодвинуло этих двоих, стоявших на посту у Вечного огня и, значит, знавших нечто такое, что было недоступно Андрею и Патешонкову.
- Помнишь того, с тюльпанами? Ну который в старой гимнастерке приходит?
- Как же... Он сначала обойдет пилоны - и по цветку: Ленинграду, Бресту, Волгограду. А еще, когда мы в паре с тобой стояли, старушка положила кусочек булки и крашеное яйцо...
- Кусочек кулича, - поправил Матюшин.
Матюшин и Сарычев, сидевшие рядом, как будто перенеслись в другое измерение, как бы в иную плоскость бытия, невидимую Андрею и Патешонкову. Вот так в полумраке зрительного зала на лицах, выхваченных голубым лучом и как бы им осеребренных, отражается происходящее на экране.
- А в тот раз, - обращаясь теперь не только к Сарычеву, но и к Андрею, к Патешонкову, все оживляясь, проговорил Матюшин, - подходит мужчина, весь в медалях. Отцепил одну и положил рядом со звездой...
- Это многие делают, - подтвердил Сарычев. - А старушку видел? Как одуванчик, седенькая, при мне минут двадцать на коленях простояла...
- Тяжкое дело, - сказал Матюшин, опять помрачнев. - Самый тяжелый пост...
- Так в чем же все-таки трудность? - недоумевая, спросил Андрей.
Матюшин и Сарычев переглянулись, и оба посмотрели на Андрея как на человека, которому битый час объясняли очевидное и понятное.
- Рота! Встать! - раздался голос лейтенанта.
* * *
Все оставшееся после обеда время Андрей мучительно раздумывал над услышанным. "Старички", конечно, важничают, задаются. Но тут было и другое, что Андрей давно подметил, но никак не мог себе объяснить. Он ясно видел: солдаты, чей срок службы перевалил за первый год, вели себя так, словно действительно обладали очень важной, зашифрованной от новичков тайной. И правда, для чего бы это они старались - набивали на пятках мозоли, в кровь сбивали прикладами руки, - только для того, чтобы поровнее пройти?
Но самой большой, непонятной, призрачно мерцающей в пламени Вечного огня тайной было окружено гранитное возвышение возле древней Кремлевской стены.
- Кто же это говорил? Кто же это говорил, что в двенадцать часов ночи к Вечному огню приходят на поверку все неизвестные солдаты?..
"Я должен там стоять. Должен. Обязательно", - сказал себе Андрей. И спохватился - до Девятого мая оставались считанные дни.
Каждый вечер, в час, отведенный для личных надобностей, уже целое отделение тренировалось возле специального макета могилы Неизвестного солдата. И четыре смены, назначенные в почетный караул, готовил не кто-нибудь, а Матюшин.