Шепот звезд

И друзья на работе, уходя со службы, уходят из жизни: с ними нет охоты встречаться, как пусть даже с симпатичным соседом по больничной койке.

"Я, кажется, спятил", - подумал он о том, что радуется предстоящей встрече. Но тут же решил, что разговор с глупенькой Одессой и встреча с ней - вне устоявшейся жизни и словно не от мира сего. "Она" - сон золотой. Наступит пробуждение, и обступят, как нечистая сила, ТАПы, АПы, глупая Серафимовна с барачными манерами, батька с глазами младенца и противоестественными плечищами... Рядом с ним чувствуешь себя недоноском.

Он шел к "Якорю" и думал, что для своего положения большого начальника поступает глупо, но тут же вопросил себя, что есть глупо, когда вся жизнь глупость, случайное сочетание клеток? Побегал, попрыгал, наделал гадостей себе, людям и природе и - прощайте, мои любимые вещи, ради которых шел на гадости, прощайте, высокий пост и безутешные родственники, ты - струйка дыма над трубой крематория.

Никогда Крестинин так не рассуждал, и эти мысли показались ему хотя и не очень веселыми, так как бросали тень на его жизнь (другой не будет пользуйся этой), но таили в себе неопределенную надежду; он стал догадываться как бы о существовании иного мира; в нем пробудилась тоска по тем прекрасным человеческим мыслям, которые еще не родились в его голове, забитой всяким вздором. То есть ничего особенного в голове не вспыхивало, но ощущалась возможность рождения прекрасных мыслей, пребывающих пока в свернутом виде.

"Итак, - рассуждал он. - Моя жизнь - глупость, следовательно, все, что вне ее, - нечто другое, и может, как раз в этом ином содержится то, о чем вспомнишь в свой последний час".

Он подумал, что Одесса может оказаться страшненькой, кривоногой, с заячьей губой, но тут же сказал себе, что эти сомнения от прежней, глупой жизни, а в новой пусть Одесса окажется страшнее гражданской войны, это не имеет значения. Отныне действуют другие законы природы, нам неведомые. И ему захотелось, чтобы Одесса была страшненькой, - тогда бы он испытал радость преодоления своей теперешней природы и как бы получил право на существование в иной плоскости бытия. Он изнывал от благодарности неведомой дурочке Одессе за то, что она открыла ему мир, где нет места ТАПам и АПам; он почувствовал как бы прорыв матового экрана, а за ним - бесконечное поле и холмы, освещенные солнцем. И все оттого, что некая "Одесса" неправильно набрала номер и неправильно употребляет слова.

"И я мог бы превратиться в удобрение, не увидев этих холмов и не ощутив теплого ветра с неведомых островов", - подумал он словами далекого прошлого, когда еще читал художественную литературу и замечал бабочек.

"Зачем удобрение? Чтоб родился наконец совершенный человек? - Уф-ф! Какой вздор лезет в голову. Совершенный человек был - Христос; Его любовь не утвердилась на земле, хотя и не вовсе покинула мир".

Много чего приходило в его голову и взбалтывалось при ходьбе, пока он не добрался до "Якоря".

Он остановился у пожухлой от автомобильного выхлопа липки и, похлопывая себя газетой "Воздушный транспорт" по ноге, начал трезветь: поток рассуждений о неродившихся мыслях и делах и о Сыне Человеческом иссяк. Он подумал, что самое главное произошло и теперь можно со спокойной совестью уходить. Дурочка "Одесса" сделала свое дело: побудила его на любомудрие и на видения - и спасибо.

"Подожду минуты две, - решил он. - И - бежать, бежать. Тема закрыта. Лучше поваляться на диване с книжкой".

- Самолет Иваныч? - услышал он знакомый по телефону голос.

- Так точно!- отозвался он и прищелкнул каблуками: дурачился. - Честь имею! - дернул головой по-офицерски. - Одесса... не знаю, как вас по отчеству.

- Федоровна. Вы привезли расписание самолетов? - спросила она строго, словно боясь быть обвиненной в легкомыслии.

- А как же?

- Что-то мне не нравится блеск этих стекол, - сказала Одесса Федоровна, показывая на ресторан.

Самолет Иваныч насторожился: он подумал, что сейчас могут начаться капризы.

- Тогда возьмем мотор, будем ехать и глядеть... Может, в какой-нибудь парк? Скажем, Парк культуры и отдыха имени писателя Горького? - Он смутился, словно сказал что-то непотребное уважаемой женщине.

Та, увидев его смущение, подумала: "Какой милый!"

Исходя из заранее решенного "внешность не имеет значения", он посчитал необязательным рассматривать Одессу Федоровну во всех подробностях, однако успел увидеть, что она невысокая, но стройненькая, грудь вперед - так держатся уверенные в себе начальницы, которым часто приходится бывать на людях и преодолевать смущение. Очкастая, улыбающаяся, зубы свои. В следующее мгновение он рассмотрел ее полные, ненакрашенные губы, гуттаперчевый, аккуратный носик и убранные на затылок волосы. Было в ней и что-то консерваторское. Может, она скрипачка?

Одесса Федоровна оказалась на вид гораздо интеллигентнее, чем это могло показаться, судя по телефонной болтовне.

Ни в коем случае нельзя сказать, что он влюбился с первого взгляда (тут он имел печальный опыт), то есть вполне владел собой; пока ему нравились только потоки собственных мыслей и интересных ощущений (что он называл "самовлюбленностью"), явившихся в результате разговоров с Одессой. Впрочем, она успела понравиться ему добротностью и простотой, за которой можно видеть значительность. Вместе с тем он понимал, что женщины имеют собачий нюх на собеседника и способны распознавать самую тонкую фальшь. Ему никак не удавалось подробно разглядеть улыбающуюся очкастую женщину; он даже не мог поглядеть, какие у нее ноги. Вместе с тем было в нем и некоторое неспокойствие, что вряд ли не будет истолковано как влюбленность и восхищение. Однако в любом случае трезвая женщина умнее и приметливее любого мужика, озабоченного поводом и способом распушить хвост.

Он почувствовал, что ему под мышку лезет маленькая, понимающая и сочувствующая ему рука и сказала (рука сказала? да, рука!):

- Говоря по правде, я не люблю рестораны.

Он перехватил такси, шофер сказал:

- Еду в Бескудниково.

- Нам туда не надо, - возразил Самолет Иваныч.

- Захлопни дверь!

Единственную месть, которую мог себе позволить Самолет Иваныч, оставить дверь распахнутой: пусть перегибается и сам захлопывает, сволочь такая.

- Закрой дверь! - приказал шофер.

- Делайте, как вам удобнее, - вежливо кивнул Самолет Иваныч.

- Стоило бы тебе рыло начистить, - сказал шофер.

- За чем же дело стало? - со всей возможной любезностью отозвался Крестинин и, повернувшись к Одессе, покачал головой, - очень нервный для своего возраста.

- Не надо сердиться на обслуживающий персонал, - с поистине королевской простотой отозвалась Одесса Федоровна.

Последнее показалось шоферу особенно обидным, и он дернулся, как бы желая проучить этих... этих... И тогда Самолет Иваныч снял наручные часы, передал их Одессе и слегка поддернул рукава; на его лице играла добродушнейшая улыбка.

- А-а, черт с тобой! - вдруг сменил гнев на милость шофер. - Куда тебе?

Одесса заколебалась, но Крестинин раскрыл перед ней дверцу.

- Здравствуйте, - сказал он.

- Здравствуйте, - ответил шофер.

Все стало на свои места, а Крестинин подумал о своем поведении: "А ведь ты фуфло гнал, господин, то есть товарищ Крестинин".

Одесса Федоровна вернула ему часы. Он задержал ее руку в своей, потом, наклонившись, прильнул к ней губами.

- Куда прикажете? - спросил шофер.

- На Поварскую, - ответила Одесса. - Там мастерская, - пояснила она.

...Очередь не страшна, если не лезут в обход и ты не один. Они стояли прижавшись друг к другу.

- Я испугалась, когда ты снял свои роскошные часы, - сказала она, упирая на "ты".

- Ничего заслуживающего внимания.

- Ты спортсмен?

- Не мирового класса, - ответил он со скромностью истинного фуфлогона.

И не было ничего противоестественного в том, что он приобнял ее - рука почувствовала ее живую спину - и осторожно поцеловал в уголок губ- мешали огромные очки. Им, пожалуй, нравилось выступать под псевдонимами и не проявлять друг к другу любопытства мира сего: какая разница, где работаешь, каковы твое семейное положение, зарплата и количество детей.