Людишки

- Они совершенно правы, - вдруг сказал он не своим голосом, полным горечи, гнева и сознания пережитого крушения.

Машина уже почти миновала толпу, когда насилие вспыхнуло снова. Слева от них и чуть впереди словно лопнула какая-то оболочка, не выдержавшая давления, страсти перехлестнули через край, будто кипящая лава. Замелькали полицейские дубинки, ряды демонстрантов дрогнули и заколыхались, и оператор телевидения, ищущий выигрышный ракурс, попятился назад. Сьюзан была вынуждена остановиться, потому что он преградил ей путь.

Она поостереглась давить на клаксон: это могло привлечь внимание кого-либо из участников действа, а Сьюзан и так испытывала все более острый страх. Вдруг из груды тел выкатились мужчина и женщина. Они поддерживали друг друга, точнее, мужчина поддерживал женщину, обхватив рукой за талию. Голова женщины была прижата к его плечу. Мужчина огляделся, увидел машину и умоляюще вскинул свободную руку.

"Бен! - подумала Сьюзан. - Он-то что здесь делает?"

Но, разумеется, это был вовсе не Бен Марголин, которого Сьюзан не видела со студенческих лет и которого безумно любила весь первый семестр (прихватив и начало второго). Она обозналась, но все равно прониклась расположением к этому человеку, а посему кивнула, когда их взгляды встретились, и поманила парочку к машине. Сьюзан видела на лбу женщины короткий рваный косой порез, из верхнего конца которого текла струйка темной крови, похожая на росчерк автора рисунка на стене.

Телеоператор придвинулся поближе к месту побоища и убрался с дороги. Человек, оказавшийся вовсе не Беном Марголином, открыл заднюю дверцу машины, помог женщине сесть и ввалился в салон следом за ней. Сьюзан тотчас взяла с места, резко надавив на педаль. Колеса завертелись с пробуксовкой, потом обрели сцепление, и машина рванулась вперед.

Григорий достал из "бардачка" стопку салфеток, извернулся на сиденье и протянул ее женщине. Та оторопело уставилась на него, потом судорожно улыбнулась и вытащила из пачки две салфетки. Женщине было лет тридцать темноволосая, экзотически прекрасная. И в теле.

Ее спутник на поверку оказался вовсе не похожим на Бена, разве что был так же высок, белокур и широк в кости. Но лицо было совсем другое: более открытое, приветливое и дружелюбно-веселое (Бен-то был мыслителем, измученным тяжкими думами).

- Спасибо, что помогли выбраться, - произнес мужчина, обращаясь к Сьюзан. - Похоже, здесь дойдет до больших неприятностей.

- Уже дошло, - ответила Сьюзан. Миновав последнего демонстранта и вновь выехав на шоссе, она наконец смогла посмотреть в зеркало заднего обзора. Женщина промокала салфеткой рассеченный лоб.

- Будет еще хуже, - предрек мужчина. - И намного. Я знаю, навидался на своем веку.

- Выходит, вы большой любитель демонстраций? - Сьюзан не удалось вытравить из голоса ледяные нотки. Ей было безразлично, на чьей стороне правда. Одно она знала наверняка: если люди превращаются в безобразных злобных тварей и прибегают к насилию, то они уже неправы, и не важно, за какое благородное дело они ведут борьбу.

- Я часто их вижу, - объяснил мужчина. - Я работаю в Колумбийском университете, изучаю обществоведение. Сюда я тоже приехал как наблюдатель, а потом какой-то демонстрант ударил эту женщину щитом с лозунгом...

- Не нарочно, - вставила женщина. Она говорила с каким-то грубоватым акцентом, который, однако, не резал слух.

Мужчина добродушно и успокаивающе улыбнулся ей.

- Я знаю, - ответил он. - Травму вы получили от товарища по команде, но травма есть травма. В любом случае пора было сматываться оттуда. Перехватив взгляд Сьюзан, в зеркале заднего обзора, мужчина улыбнулся и ей тоже. - Какая удача, что вы ехали мимо. Я хочу сказать, какая удача для нас.

- Всегда рада помочь, - заверила его Сьюзан. Что-то в этом мужчине привлекало ее, но что-то (возможно, то же самое что-то?) будило в душе смутные опасения.

Белокурый пассажир подался вперед, положив руку на спинку ее сиденья.

- Меня зовут Энди Харбинджер, - представился он.

- Сьюзан Кэрриган. А это - Григорий Басманов. - Она уже научилась правильно произносить фамилию Григория.

Мужчины обменялись приветствиями, после чего все устремили взоры на женщину. Та перестала промокать лоб, подняла глаза и сказала:

- Ах да, извините. Мария-Елена Остон.

Ее голос звучал устало, даже грустно.

17

Плохо. Все было плохо. Ничего не получалось. В том месте, куда пришелся удар, билась боль. Мария-Елена ехала на заднем сиденье машины, в обществе трех незнакомцев, по стране, которую она никогда не сможет понять умом. Женщина чувствовала, что совсем выдохлась, что больна, и от этого ее охватывало отчаяние. На что же она способна, если, даже участвуя в антиядерной демонстрации, получила по лбу от одного из своих единомышленников? Ничего-то она не может сделать как следует. Даже мужа не сумела удержать.

А поначалу все шло так здорово. Она была с Джеком Остоном. Каждый день в Бразилиа работала вместе с ним. Каждую ночь в Бразилиа спала вместе с ним. И была приятно удивлена его плотскому влечению к ней. Мария-Елена не думала, что такой спокойный с виду человек может быть настолько ненасытен в постели.

Настал день, когда они подписали все нужные бумаги в городском совете и американском посольстве. А потом и день, когда они отправились в гражданское бюро регистрации и тихонько поженились, после чего вернулись в квартиру Джека (Мария-Елена уже успела перебраться к нему) и снова предались сладострастным любовным утехам; к этому и свелся их медовый месяц.

По контракту Джеку оставалось отработать в ВОЗ всего два месяца. Они-то и стали самыми счастливыми в жизни Марии-Елены. Жалкий первый брак и Пако были забыты напрочь, мертвые дети - почти забыты, мысли о погибшей певческой карьере больше не причиняли боли, а ненависть к себе оказалась погребенной в толще новообретенной самоуверенности, и Мария-Елена ощутила себя как совершенно новое человеческое существо.

И собиралась уехать в Америку.

В те дни она была так счастлива, что почти забыла об изначальной причине, заставившей ее желать этой поездки и соблазнить, точнее, окрутить Джека Остона. Иногда воспоминание возвращалось, особенно во время выездов "в поле", в какое-нибудь особенно жуткое место. Но ее замысел (или надежда) вновь превратился в ту нехитрую детскую выдумку, из которой он в свое время и родился.