Страница 148 из 183
- Мессер, - дохнул мне в ухо Тибальдо Сентилья, сидевший тут в засаде. - Скорей меняйте личину.
Пока я лихорадочно натягивал на себя штаны суконщика, кожаную рубаху шерстобита и с удовольствием влезал в удобные сапоги конюха, служащего никак не ниже королевской конюшни, флорентиец заталкивал ногой в грязь, шутовские наряды осужденного на костер грешника.
Шум битвы, кипевшей где-то там, посреди волновавшегося моря толпы, вовсе не утихал, а, напротив, даже усиливался.
- Не потеряем ли мы Гвидо? - с тревогой спросил я Сентилью.
- Он провел здесь целый год в нестерпимом бездельи, - усмехнулся Сентилья. - Дабы он случайно не выдал себя и всех нас, я запретил ему совать нос даже в самую захудалую таверну. Как боевой конь, он едва не расшиб копытом все стойло. Теперь его все равно не удержать. Дайте ему отвести душу, мессер.
Целый год все они сидели в Париже, ожидая удобного случая, чтобы взяться за дело моего спасения! Я разинул рот и даже не нашел в себе сил, чтобы проговорить слова благодарности.
- Торопитесь, мессер! - стал подгонять меня порядочный трактатор.
- А где Фьямметта? - выдал я и другую свою тревогу, которую не мог не выдать.
- Не беспокойтесь, мессер, я все предусмотрел, - махнул рукой Сентилья. - За проценты с тех орденских денег, которые я получил от вас, я мог бы выстроить для нее прямо напротив вашей тюрьмы другой неприступный замок. Теперь возьмите это, - добавил он, протягивая мне не что иное, как Удар Истины, которого я не видел уже четыре года!
- Откуда?! - вытаращив глаза, воскликнул я.
- Тише, мессер! - поднял палец Сентилья. - Я сам бы хотел задать вам этот вопрос. Вчера ко мне в дом вошла незнакомая знатная дама, поразив у дверей всех моих головорезов, а затем - и меня самого своей красотой и решительностью. Я не успел и слова сказать, как она сунула мне в руки эту безделушку и потребовала отдать той "рыбке, на которую в Париже давно расставлены сети". Так она и сказала - "рыбке"...
- Чтобы "рыбка" сумела скорее выскочить из всех сетей, - усмехнулся я, вешая кинжал на шею, поскольку мое запястье было уже свободно от всяких петель. - А потом эта дама исчезла, как "черная молния".
У Сентильи приподнялись его редкие брови.
- Примерно так и случилось... как случилось и сегодня, - пробормотал он, - Палача я приберег для себя. Она же опередила мой кинжал. Признаюсь вам, мессер, уж если мне предложили бы выбирать между "черненькой" и "беленькой"...
- Мой выбор уже сделан, - оборвал я Сентилью. - Но очень не советую вам делать свой окончательный выбор. У вас не хватит никаких денег, чтобы угнаться даже за тучей, из которой выскакивают такие черные молнии.
На том наш разговор прекратился, поскольку я уже, как выразился Сентилья, сменил личину.
- Осталось это, - сказал Сентилья, протянув мне еще один кинжал, тот самый, которым я уже владел когда-то на корабле, следовавшем из Трапезунда во Флоренцию. - А теперь, мессер, я прошу вас напрячь все свои силы, которых, как я прекрасно понимаю, у вас совсем немного после стольких лет, проведенных в застенке.
Тибальдо Сентилья недооценил моих сил. Целый год он не терял времени даром, изучая все лабиринты, все переулки и проходные дворы Парижа, по которым теперь выводил меня прочь из Франции. Однако и я не потерял четырех лет даром, каждый день по-паучьи лазая по гранитным выступам и щелям своего тесного застенка. Первым запыхался он, а не я.
- Вы двужильный человек, мессер, - шумно прохрипел он, переводя дыхание и оглядываясь по сторонам на каком-то перекрестке.
На одной из улиц нас настигли-таки взоры королевских всадников, уже рыскавших по городу. Наш разгоряченный вид совсем не понравился им. Мы припустили что оставалось духу, и уж совсем испугался я за трактатора, когда он вдруг замер на месте.
- Ложитесь! - шепнул он, и я невольно последовал его примеру.
В тот же миг из-за бочек и телег, загромождавших проход впереди, поднялись мрачные фигуры - и полдюжины арбалетных стрел пронеслись над нами.
Всадники не догнали нас, зато нас догнал и накрыл грохот падающих тел, лошадиных и человеческих.
- Я так и знал, что здесь, на этом самом месте, нас могут ожидать маленькие неприятности, - с гордостью заметил Сентилья, отряхивая грязь с колен и локтей.
Последняя "маленькая неприятность" ожидала нас уже у самых ворот, вернее, над воротами. Осторожно высунув голову из-за угла дома и посмотрев в сторону открытой настежь дверцы той очень большой клетки, что называлась Парижем, Сентилья недовольно цокнул языком.
- Стража подкуплена мной, но над воротами повисла "сова", - сообщил он мне и тут же объяснил, приняв мой недоуменный взгляд: - Сержант. Наверно, их расставили над всеми воротами с утра, перед самым началом казни. Король предчувствовал, что без неожиданностей такой праздник не обойдется.
"У него были на то основания", - хотел сказать я Сентилье, вспомнив о другом празднике, четырехлетней давности.
- Другого выхода у нас нет, - вздохнул Сентилья.
С этими словами он неторопливо вынул из-за пазухи плоский чехольчик из телячьей кожи. Я почти не удивился, когда он осторожно потряс его одной рукой и на ладонь другой руки выскользнула холодная звезда, каждый из шести лучей которой мог бы достать до самого сердца.
- Подарок той же "черненькой молнии", что вчера угодила в ваш дом? полюбопытствовал я.
- Нет, - самодовольно покачал головой Сентилья. - Подарок одного старого рыцаря-иоаннита. Он учил меня еще в детстве играть с такой штучкой.
Мы, обойдя дом, по-лисьи подобрались к воротам и, когда оказались на пятачке, подневольном взору королевского сержанта, тот даже не успел крикнуть привратникам, чтобы они задержали пару подозрительных прохожих. Перед его глазами ясным весенним днем сверкнула звезда, и он остался наверху, безмолвно созерцая одним уцелевшим глазом это загадочное и страшное светило.
За воротами, уже в сотне спасительных шагов от стен Парижа, нас ожидали два черных коня, и я оглянулся назад, только отдалившись еще на целую милю от города, вероятно великолепного и вполне безопасного в любое время года, кроме зимы и ранней весны.
Я оглянулся и заметил над пиками Нотр-Дам дугу серого дыма, тянувшуюся все выше в небеса. Тогда я испытал горькую досаду и даже позавидовал Старому Жаку, хотя у того, наверное, больше не осталось на свете верных друзей.