Долгий марш

Не потому, что он видит в марше пользу или смысл, думал Калвер, а потому, что хочет одержать моральную победу, словно кандальник, который переносит побои без единого стона - лишь бы досадить мучителю. Присоединившись к офицерам, он услышал, как полковник сказал майору:

- Что ж, Билли, штабная рота en masse [*В целом (франц.)] как будто бы справится.

Этого и боялся Калвер: сами по себе слова были благожелательны, зато глаза полковника смотрели на Маникса пронзительно и испытующе, как будто и он уловил в голосе капитана интонацию высокомерного, непокорного подчинения - бунта навыворот; но произнес он эти слова без выражения и тут же отвернулся, глянул на часы и добавил:

- Давайте двигаться, Билли.

Они двинулись не мешкая. Впереди поехал джип с зажженными фарами. Полковник с майором, а следом за ними Калвер зашагали по пыльной дороге. Полковник шел по-спортивному, почти не сгибая ног, подняв плечи, мерно двигая согнутыми руками; ничто не нарушало ритма его шагов - ни рытвины, ни глубокие колеи, - и Калвер был поражен, даже напуган темпом, который он задал. Это был шаг опытного пехотинца - решительный, ровный, скорее даже рысь, чем шаг, - и через несколько минут Калвер стал задыхаться. Ноги вязли в рыхлом песке. Он прошел метров двести, не больше, а подмышки у него уже взмокли и пот струился по лбу. Его охватило смятение, бессмысленный страх. Он и раньше боялся марша, но тогда страх был смутным, абстрактным, теперь же, устав буквально от первых шагов, он почувствовал, что не выдержит и часа - Маникс был прав. От страха кровь бросилась ему в лицо, он судорожно вздохнул, едва сдерживая крик, кровь отхлынула. Мозг ощупью искал причину, страх отступал; он понял - надо втянуться в ходьбу, и все будет в порядке. Паника прошла, он почувствовал, что дышит свободнее. Полковник вышагивал впереди с уверенностью заводного солдатика. Сквозь собственное дыхание Калвер услышал его голос, такой спокойный, ровный, как будто полковник сидел за письменным столом.

- Мы выступили ровно в девять, Билли. К десяти мы должны быть у шоссе и сделать остановку.

- Так точно, сэр, - ответил майор, - еще раньше придем.

Калвер подсчитал: по штабной карте, которую он знал наизусть, расстояние было пять с половиной километров - на полтора километра больше, чем полагалось по уставу для часового перехода. Это скорей походило на бег. С трудом выдергивая ноги из песка, он ощутил безысходность такую головокружительную, что даже развеселился; он услышал между своими шумными вдохами странный звук не то смешок, не то всхлипывание. Пять с половиной километров - путь от Гринич-Вилледж чуть ли не до Гарлема, утомительный даже на машине. Он измерял в уме эту бесконечную вереницу городских кварталов. Он мысленно брел по надежным, твердым мостовым Пятой авеню, переходил Четырнадцатую улицу, унылые просеки Двадцатых и Тридцатых; в боку у него как будто нож поворачивался, но он все шагал и шагал: на север, мимо библиотеки, еще двадцать кварталов, милю отеля "Плаза", и дальше - по зеленым лужайкам Центрального парка... Мысль остановилась. Пять с половиной километров. А за ними - еще пятьдесят два. Перед мысленным взором возникла фигура Маникса. Калвер спотыкался, смотрел в безжалостную спину полковника и думал: господи, спаси и помилуй.

Они спешили. Ночь спустилась внезапно, как в тропиках; теперь, когда они шли по заболоченному лесу, им светили только фары джипа. Дыхание у Калвера наладилось, но грудь и спина были мокры от пота, и ему хотелось пить. Он испытывал смутное удовлетворение от того, что остальным не легче: он слышал, как сзади из чехлов выдергивались фляги, звякали крышки и задушенно, жадно булькала в чьем-то горле вода; потом донесся сердитый окрик Маникса:

- Отставить, черт возьми! Сказано: берегите воду! Убрать фляги к черту, пока не станем на привал.

Калвер выворачивал шею, пытаясь разглядеть Маникса, но видел лишь тени солдат, бредущих по песку, - неясную двойную цепочку, исчезающую в черном зеве ночи. Сзади что-то крикнул солдат - пошутил, должно быть, - раздался смех, долетел отрывок песни "На старой вершине, оде-етой туманом...". И снова все звуки перекрыл сердитый голос Маникса:

- Можете горланить сколько влезет, но лучше поберегите дыхание. Мне наплевать - болтайте хоть всю дорогу, но если выдохнетесь, пеняйте на себя...

Его голос стал отрывистым и злобным - так командовали, наверно, древние сатрапы и надсмотрщики на галерах. Голос был словно колючая проволока, он жалил, хлестал людей, как кнут, и, хотя пение и разговоры сразу смолкли, Маникс не унимался. А ведь не прошло еще и часа с начала марша. Калвера охватила досада, ему захотелось вернуться назад и утихомирить Маникса.

- А ну подтянитесь, задние! Ши, ты куда смотришь, черт возьми, заставь их сомкнуться! Они отстают, им придется бегом догонять! Слышите, подтянуться, черт возьми! Тебе говорят, Томпсон, ты что, оглох, черт бы тебя взял! Подтянуться, говорю!

Этот голос, грубый и яростный, сопровождал Калвера всю дорогу. И из всей дороги именно первые часы запомнились ему как самые кошмарные, хотя конец принес более изощренные мучения. Калвер объяснял это тем, что вначале ум еще более или менее служил ему и духовные страдания были так же остры, как физические. Потом мозг выключился, все вокруг происходило само по себе, почти не затрагивая сознания. И еще в первые часы над ним тяготело присутствие Маникса. К больной игре воображения, к злости и отчаянию (да и к редким минутам просветления, когда Калвер мог рассуждать спокойно) примешивалось еще и то, что он все отчетливее видел перемену, происходившую с капитаном. Позже поступки Маникса смешались у него в голове, стали частью общего кошмара. Но вначале Калвер достаточно ясно воспринимал мир: превращение Маникса открылось ему отчетливо и внезапно (и холодом обдало предчувствие судного дня) - так человек, вдруг обернувшись посреди разговора к зеркалу, видит рядом с собой не старого друга, а оборотня - чужое, жуткое лицо проступает в стекле.

Они подошли к шоссе ровно в десять. Полковник, посмотрев на часы, остановился, майор поднял руку и крикнул: "Перекур! Десять минут!" Калвер сошел с дороги и опустился в траву. Кровь стучала в висках, билась в глазницах, жажда была такая, что он, забыв обо всем, выпил треть фляги. Он закурил сигарету и тут же отшвырнул - она отдавала медью. Его ноги одеревенели от усталости. Он медленно вытянул их в росистой траве и посмотрел на тихое звездное небо. Потом обернулся. По дороге, шагая через ноги и винтовки, двигалась фигура. Это был Маникс. Он остановился над Калвером и сел, не переставая бормотать.

- Сукины дети, ни за что не идут вместе. Все время нужно на них гавкать. Им придется всю дорогу бежать, чтобы догнать передних. Дай закурить.

Он тяжело дышал и стирал пот со лба тыльной стороной руки.

- Оставь ты их в покое, - сказал Калвер, протягивая ему сигареты.

Маникс закурил и, закашлявшись, выдохнул дым.

- Черт, - буркнул он, кашляя, - нельзя их оставить в покое. Не желают идти. Только и думают, как бы отвалить в сторонку, чтобы их грузовик подобрал. Пятнадцать нарядов их больше устраивают. Резервисты они, понимаешь? Им плевать, перед кем они позорятся - передо мной, перед кем угодно...

Со вздохом он повалился на траву и прикрыл глаза руками.

- ...твою мать, - сказал он.

Калвер смотрел на него сверху вниз. Желтый свет фары косо упал на его подбородок. Угол рта у него кривился, словно он сосал что-то кислое. Он лежал измученный, обессилевший, но видно было - даже сейчас, во время отдыха, - что он никогда не признается в этом. Он стиснул зубы. Казалось, его ярость и неистовство помогали ему, как Атланту, нести бремя его усталости.

- Господи, - пробормотал он вдруг, - целый день не могу забыть про этих ребят - как они лежали на опушке.

Калвер не шевелился - он тоже вспомнил. Потом он посмотрел на часы, и сердце у него упало: шесть минут из десяти прошли так быстро, как будто их и не было. Он сказал: