Страница 2 из 7
После этих слов оратор восклицает: "Но ведь это военная тайна!" И вообще считает, что у полковника Новикова "пораженческая концепция". А "Даренский - на всем протяжении показа автора выглядит как настоящий недолеченный шизофреник".
Дело не в том, что Гарнич "анализирует" роман на том уровне, какой у него был. Но страшно участие армии в разгроме литературы, который я наблюдала на всех периодах ее истории. И эта победа над Гроссманом не на поле боя, а в тесных комнатах журнала "Новый мир".
В конце своей речи Гарнич произносит:
"Я знаю Гроссмана как очень талантливого человека, он должен пересмотреть и исправить..."
Коротко и ясно!
Именно этим выступлением определился характер обсуждения, его уровень.
Затем выступает генерал-майор Мусьяков.
Он не согласен с генералом Гарничем, он не видит в романе штабоедства. Но "вообще штабы показаны плохо", - добавляет он.
"Товарищ Гроссман не совсем вник..." "Многое здесь спорно", - говорит он, хотя признается, что роман "прочитал два раза и еле связал концы с концами", "еле разобрался что к чему..."
Главный его вывод:
"...это кирпич в здании советской литературы. Пока это еще сыроватый кирпич, может быть еще не обожженный полностью, может быть еще розовый, не дошедший до кондиции. Пока еще закладывать такой кирпич в здание я бы не рискнул. С ним надо еще много работать, прокалить надо с помощью критики и с помощью автора".
Эта страшная, по-своему образная картина прокаливания и обжигания романа Гроссмана, доведения его до кондиций, конечно, была мало переносима для ушей Гроссмана.
Сейчас уста его заперты на замок. И Гроссман отодвигается все дальше от Твардовского. И в их немом поединке заложен будущий неминуемый взрыв.
Слово берет генерал-майор Жемайтис.
"Если товарищ Гроссман, - говорит он, - поставит задачу написать подобный труд, как "Война и мир", он с такой задачей справится. Он показывает замечательную историческую битву, которая войдет в века. Эта битва требует подобного освещения".
Он развивает это положение: "Поражает исключительно умелая постановка военных вопросов. Такой безграмотной постановки военного дела, военных эпизодов мы не видим, как во многих других литературных произведениях... Все военные эпизоды исключительно яркие, поучительные и правдоподобные. Чувствуется, что так воевали и так погибали. В этом большая ценность работы товарища Гроссмана".
Разговор ведется, конечно, на другом уровне. Жемайтис излагает собственные соображения о характере Сталинградской битвы - "в мировом масштабе", как он говорит, и о стратегических ошибках противника.
Но эти соображения важны для него не сами по себе, а для того, чтобы сказать о недостатках, "слабостях" (по его словам) - "с точки зрения постановки всего этого огромного вопроса сталинского военного искусства".
И тут, по его мнению, "нужно предъявить автору" "ряд моментов".
Главное его обвинение: "В борьбе за город Сталинград за весь этот период, который показывает автор, делается большое упущение, что он не показывает полностью роль товарища Сталина. Остальные стороны войны очень неплохо изложены".
Но бубенновский накал обсуждения становится горячей. И кто-то привел в "Новый мир" Ивана Арамилева. Как он попал сюда?
Итак, второй раз за десять дней слово берет Иван Андреевич Арамилев.
Скажу, прежде всего, что за десять дней он заметно окреп.
"Какие требования мы обязаны предъявить Гроссману?" - спрашивает он, вспоминая "тост товарища Сталина" после окончания войны - "За здоровье русского народа, как ведущей нации".
И после этого формулирует "требование": "В эпопее должен быть представлен русский народ".
Он заявляет, что Вавилов не может выражать русский народ... Почему он объяснить не может. Академик Чепыжин - еще хуже.
А Штрум... Он произносит это имя, по самому звучанию своему обнажающее весь комплекс преступного замысла Гроссмана.
"Главная роль - это Штрум, - восклицает Арамилев, - но Штрум не типичная фигура для такой роли... Штрум занимает непропорционально много места в романе. Он слишком много размышляет, слишком много говорит... Окружен такими же собеседниками..."
В рассуждениях Штрума Арамилев находит "метод провокации".
И дальше:
"Мы не Иваны, не помнящие родства... А в романе ни слова об этом нет... Большой идейный порок..."
Но это порок не главный.
А "главный порок" он формулирует так:
"Уничтожение еврейской нации не было главной программой фашизма. Когда Василий Семенович выдвигает еврейскую нацию на первый план, он снижает программу фашистов..."
И снова - второй раз - заявляет про Гроссмана:
"Он повторяет то, что писал о фашизме Фейхтвангер, который подходил к этому с сионистских позиций... И понятно, почему он сейчас в Америке. У него нет в этом разногласий с американскими фашистами. Но советскому писателю Гроссману нельзя было идти в этом вопросе по следам Фейхтвангера. Ему нужно было раскрыть фашизм не с позиций Фейхтвангера, а с позиций коммунизма, в духе указаний товарища Сталина... Штрум прикован к еврейской проблеме, его не заботит ни судьба советского народа в целом, ни судьба нашей страны... В эпопее о Сталинградской битве Штрума нельзя было ставить на первый план".
И в самом конце:
"Когда говоришь товарищам - поклонникам таланта Василия Гроссмана о том, что герои не удались, то выдвигается обыкновенно тезис - в романе и нет отдельных героев, а герои романа - весь народ, и в качестве такого коллективного героя выдвигается батальон Филяшкина".
Можно ли оспорить эту несомненную истину? Оказывается, можно. Таким путем: "Да, он героический, - восклицает Арамилев, - но чем кончил этот батальон? Он погиб до единого человека, - символ народа погиб!"
Так заканчивает Арамилев свою обвинительную речь - как на заседании военного трибунала. Надо же представить себе: не только народ убил, но и символ народа убил...
И я еще раз хочу напомнить, что в те дни слова, подобные этим, были равны топору и тюрьме. И каждую ночь из-за таких слов фабриковали дела и увозили людей. Это - воздух времени.
Провокатор Арамилев был притащен сюда, чтобы вывести Гроссмана, Твардовского и "Новый мир" на обстреливаемые рубежи. Но пока оба они слушают молча, немо. И по законам подлого времени они должны оказаться на разных полюсах...