Страница 24 из 106
"И Степанову хату не обошел голод", - сокрушенно подумал Платон Гордеевич и спросил у девочек:
- Дома есть кто?
Тося медлительно повела большими глазищами в сторону ворот и после паузы ответила:
- Мама пошли по воду.
- А тато?
- Тато Степан спят. Мама не велела в хату заходить.
Но Платон зашел в хату. В нос ударил спертый воздух, пропитанный чем-то пресным, тошнотворным. На чисто выскобленном, непокрытом столе лежали топор и сделанный из старой косы кривой нож, которым обычно разделывают свиные туши.
Ни на кровати, ни на топчане Степана не было. Платон шагнул сквозь бездверный проем на кухню. Степан мог спать на лежанке или на печке. Увидел его на полатях, зажатых между лежанкой и стеной. Он был с головой накрыт рядном.
- Здорово, Степан Прокопович! - пробасил Платон, пересиливая неловкость от того, что приходится будить начальство.
Степан не откликался.
- Пора вставать, Степан! - и Платон Гордеевич, подойдя к полатям, стал тормошить Степана за пятку.
Раздался чуть внятный стон. И только теперь Платон заметил обрызганную кровью лежанку и красные пятна на рядне.
Обожженный страхом, суматошно сдернул рядно и увидел Степана лежащим спиной вверх с окровавленной головой. Рядом, на лежанке, - окровавленный молоток.
- Во-оды, - простонал Степан.
Воды в хате не оказалось, и Платон Гордеевич выскочил на подворье.
От калитки к дому шла с полным ведром беременная на последнем месяце Христя. Она глядела себе под ноги и каким-то неправдоподобным, тонким, стенящим голосом пела:
I шумить, i гуде,
Дрiбний дощик iде,
Ой, хто ж мене молодую,
Тай до дому доведе...
Увидев Платона Гордеевича, бросила ведро, и оно тут же опрокинулось. Затем метнулась к завалинке, где сидели дети, и, по-птичьи расставив руки, прикрыла их собой.
- Не дам! - противным, истеричным голосом взвизгнула она. - Все берите, а девчаток не дам!
- Господь с тобой, Христина!.. - пролепетал Платон.
Христя вдруг узнала его. Выпрямилась, виновато улыбнулась. И столько в той улыбке было жалости, покорства, еще чего-то необъяснимого... У Платона Гордеевича перехватило дыхание.
- Может, Степана ищете? - мягко и безвинно спросила Христя. - Не ищите... Он пошел по хлеб для моих девчаток... Придет не скоро.
Платон схватил ведро и побежал к колодцу.
В этот же день Степана с проломленным черепом отправили в районную больницу, а безумную Христю Платон Гордеевич и Андрон Ярчук повезли на подводе в Винницу - в психиатрическую.
21
Из Винницы возвратился Платон Гордеевич через два дня. Усталый, но довольный, он бережно положил на стол торбу с ячменной крупой. Целое богатство за три георгиевских креста!
Ганна без лишних слов стала разводить огонь в лежанке, которую Платон Гордеевич года три назад пристроил вдоль печки. В лежанку была вмурована плита с вьюшками.
Вскоре на плитке кипятилась в чугуне вода.
- Хоть каплиночку бы жира, - вздохнула Ганна, промывая крупу, прежде чем засыпать ее в чугунок.
- А разве в бодне нет сала? - грустно пошутил Платон Гордеевич. Отдыхая, он прилег на топчан и закинул за спинку обутые в сапоги ноги.
- Пойди отрежь кусок! - так же невесело засмеялась Ганна.
- Сейчас. - И Платон, к великому удивлению Павлика и Настьки, разжевывавших у лежанки ячневые крупинки, направился в камору.
- Вот тебе жиры! - весело, без притворства объявил Платон, втаскивая в комнату бодню - широкую и приземистую деревянную дежу, в которой за десятки лет побывало сало от целого поголовья свиней.
Ганна с испугом смотрела на мужа. А он, взяв топор, размахнулся и с силой ударил обухом по боку дежи. Она гулко и басовито загудела.
- Перестань! - вскрикнула Ганна.
Но Платон опять размахнулся топором, и бодня, уронив на земляной пол железные обручи, со звоном рассыпалась на клепки.
- Я думаю, начнем со дна, - деловито сказал Платон, оглядывая ошеломленных домочадцев смеющимися глазами.
Аккуратно сложил клепки на лавку, поднял широкий круг днища бодни, обмыл кипятком его нижнюю часть и начал колоть топором на мелкие щепки.
Ганна сообразила наконец, что придумал Платон, и уже торопливо отмывала принесенный со двора продолговатый камень.
Платон степенно складывал пропитанные салом щепки в пустой чугунок, потом прижал их камнем и, довольный, сказал:
- Заливай водой и кипяти до победного конца.
Павлик и Настька, вытянув длинные худые шеи, голодными глазами наблюдали за чугунком с печки. Платон и Ганна стояли у лежанки. А вода в чугунке бурлила, лопалась пузырями, зло шипела раскаленная плита от падавших на нее брызг.
- Надо, чтобы дерево разморилось, - поучительно приговаривал Платон Гордеевич. - Не может быть, чтоб не отдало оно жир.
Наконец чугунок сняли с плиты и поставили на припечек.
Керосиновая лампа, стоявшая на срезе угла печки, хорошо освещала помутневшую воду в чугунке, но жира на ее поверхности не было ни капельки.
Свесив головы, напряженно смотрели в чугунок Павлик и Настька. Молча стояли у припечка Платон с Ганной.
Вдруг из воды вынырнул пузырек и будто даже подпрыгнул над поверхностью. Тут же он расплылся желтым солнышком.
Все засмеялись. Павлик и Настька - восторженно, Платон и Ганна снисходительно, сдержанно.
Еще вынырнул пузырек, еще...
Павлик и Настька, перебивая друг друга и захлебываясь от радости, считали:
- Пять! Шесть!.. Десять!.. Тринадцать!..
Все больше и больше солнышек плавало в чугунке. Потом они начали сливаться. Прикоснется один кружочек к другому, и, глядишь, на их месте уже одно солнышко, но покрупнее.
Вскоре все кружочки объединились в один большой круг, который закрыл всю поверхность воды. Он отражал свет лампы и был действительно похож на настоящее большое праздничное солнце, от которого разливалось всамделишное тепло.
Ганна деревянной ложкой собрала жир и положила его в другой чугунок, где варился кулеш.
Никогда еще с таким аппетитом не ужинали в ярчуковском доме, как в тот вечер, никогда не спали в такой сытой истоме.
22
Утро, как и в прежние дни, было по-осеннему холодным. Пронизывающий ветер злобно шумел упругими ветвями ясеней, стороживших ярчуковский Двор.
Платон Гордеевич вышел из хаты, зябко поежился и остановился среди пустынного подворья. Туже затянул ремень поверх фуфайки, глубже надвинул на лоб овечью шапку - надо было идти к бригадиру за нарядом на работу. Но вдруг вспомнил сегодняшний сон...
Приснилось Платону Гордеевичу, будто стоит он среди знакомого поля, подступающего к лесу. А вокруг выкустились буйные зеленя ржи. Густым изумрудным ковром простиралось поле от леса до дороги, играя под дыханием ветра мелкой зыбью. Каждый стебелек, качаясь на ветру, дружески кланялся Платону и тянулся к его босым ногам, будто хотел благодарственно прикоснуться к ним. Прямо на глазах рожь все выше и выше начала подниматься над землей. Вот влажная зелень ласкает колени, вот уже по пояс купается Платон в зеленом половодье... Сердце его трепещет от радости: земля простила ему тяжкий грех... А рожь все выше и выше пялится к небу. Старика охватывает тревога: пора бы появиться цевкам с колосьями, но их все нет... Изо ржи уже не видно ни леса, ни дороги. Вскоре и над головой сомкнулся зеленый шатер, закрыв солнце. Платону стало трудно дышать, и он, заледенев от ужаса, понял, что находится не в хлебах, а на дне глубокого зеленого омута. А руки и ноги не слушаются, не хотят вынести его на поверхность, и он начинает пить, пить зеленую муть...
"К чему бы такой сон?" - подумал Платон Гордеевич и ощутил в груди что-то тревожное, давящее. Он не единожды испытывал это чувство после того дня, как обокрал поле, которое привиделось ему сегодня во сне.
Случилось это осенью, когда сеял под лесом рожь. Из двух полученных на складе мешков протравленных семян Платон засыпал в сеялку только один, а второй закопал в землю, обозначив место камнем. Погонял коней и тревожно всматривался в сторону села: боялся - нагрянет бригадир и увидит, что лошади таскают почти пустую сеялку... Загремел же Кузьма Лунатик в исправительно-трудовые лагеря на семь лет. А Юхим?.. Строго судят за колхозное добро...