Эдит Пиаф

Это потрясало до глубины души, Казалось, вы видели небо Парижа, трехцветное знамя, развевающееся над Триумфальной аркой, Елисейские поля!.. Пьер Деланэ, как и многие другие, приехавший с Эдит, чтобы услышать ее выступление в «Карнеги Холле», сделал запись прямо в зале. Это уникальный документ. Когда она кончила петь «Старую гвардию», раздались крики, аплодисменты, свист — шквал, продолжавшийся почти столько же, сколько песня.

Публика безумствует. Эдит поет двадцать семь песен. Когда занавес опускается в последний раз, зрители стоя аплодируют в течение семи минут этой маленькой женщине, такой одинокой на огромной сцене, но только что вызвавшей у них желание кричать и умереть от любви вместе с ней.

Лулу хронометрировал.

«Знаешь, семь минут это очень долго. Есть время подумать. Я их слушала… это было прекрасно… Мне было так хорошо, что сделалось больно! Все было слишком сильно! Кто-кто, а ты, Момона, поймешь меня. В течение этих семи минут, когда сердце, казалось, разорвется от радости, я поняла, с кем я навсегда обручена. С моей публикой. С Жаком все кончено. Никто ни в чем не виноват. Ему не повезло… Я подала на развод. Не гожусь я для семейной жизни. Она продолжалась четыре года, не так уж и мало! Теперь с замужеством раз и навсегда покончено. В следующий раз церковные колокола зазвонят по мне на похоронах…».

Глава шестнадцатая. В омуте наркомании

Для Эдит концерты в «Карнеги Холл» были не просто успехом, это был полный триумф.

— Момона, наконец-то я выскочила из дерьма. Мои приятели-американцы хорошо на меня действуют. Они ничего из себя не строят, не ломают комедию. Если они кого любят, так прямо об этом говорят. Тебе признаюсь: когда я туда ехала, дрожала мелкой дрожью, а теперь набралась мужества, я прежняя. Буду готовиться к концерту в «Олимпии».

— Будь осторожна, Эдит, не форсируй. А вдруг не хватит сил?

— Не морочь голову! Надоело это от всех слушать! Знаешь, что генерал Эйзенхауэр ответил врагам, которые просили его поберечь силы? — «Better live than vegetate»[56] Мне нужно наверстать упущенное!

И снова на бульваре Ланн начались наши прекрасные ночные бдения. Участников было много. К Шовиньи, Марку Бонелю и Даниэль прибавились шофер Робер Бюрне с женой Элен, незаметно ставшей у Эдит секретаршей на посылках; горничная Кристина с матерью, кухаркой Сюзанной. Это был фон, они служили у мадам Пиаф и жили в доме. Приходили навестить Эдит разные люди, временами бывавшие не только на вторых, но и на первых ролях, верные друзья: Лулу, Мишель Эмер, Гит, Конте, Шарль… и многие, многие другие.

Эдит не зазнавалась. Она так же просто могла привести в дом любого бродягу, ночующего на решетке метро, как Андре Люге или Франсиса Бланша.

«В бане все равны! Все слеплены на один фасон! Почему же я не могу посадить их рядом за мой стол?»

Кто же заходил еще? Старые «патроны», которых всегда хорошо принимали, — они забегали мимоходом поздороваться; и новые — в фаворе на денек. Но главную партию никто не пел; отсутствие тенора начинало чувствоваться в воздухе.

Тех, кто хоть раз окунулся в своеобразную атмосферу ночных посиделок на бульваре Ланн, постоянно туда тянуло. Они уже не могли без этого обходиться. Пили там обычно простое красное вино или пиво, в зависимости от настроения хозяйки. Икру ели ложками. Стоило кому-нибудь сказать, что он любит икру, как Эдит закупала ее килограммами. (Не для себя, она ее не очень любила, с нее хватало кофейной ложечки.)

Слушали пластинки, часами вели разговоры о работе… В комнатах было тепло, все располагались, как кому нравилось… Окружающий мир существовал где-то вокруг, но он никого не интересовал, нам было достаточно общения друг с другом.

Когда Эдит была в форме, она пела, пробовала новые песни, устраивая нечто вроде маленького прогона, это было чудесно! Ночь продолжалась до одиннадцати часов утра! Когда я там бывала, а приходила я часто, мы с Эдит веселились от души.

«Момона, посмотри на них! Как набрались! Хоть бы один держался на ногах».

Развалившись в креслах, на всем, что могло служить постелями, вповалку спали гости. У меня тоже слипались глаза, но я стойко держалась. Результат долгих тренировок! Эдит бы мне не простила, если б я ей изменила! Солдатик не сдается!

«Пойдем посидим в ванной, как в добрые старые времена…».

Но это не было как прежде. Даже наедине со мной Эдит уже не выходила из образа. Ее часто мучили боли. Суставы рук начинали деформироваться. И вот она, всегда прямо смотревшая жизни в глаза, начинала партию в покер со своим телом. Она не могла допустить, чтобы оно одержало верх. Ни козыри имела право только она. И когда ее изнемогающая плоть надрывалась от крика о помощи, она ей не внимала: вместо того, чтобы лечиться, глушила вопль страдания болеутоляющими лекарствами.

Самое трудное было уложить Эдит в постель. «Я не хочу спать, Момона, я не хочу ложиться». У нее совершенно не было терпения: требовалось, чтобы сон приходил немедленно, сваливал ее с ног. Она не хотела его ждать, лежа в постели, и, чтобы заснуть, глотала разные пилюли. Но часто это не давало результата, уже сказывалась привычка.

Когда мне наконец удавалось уложить ее с черной повязкой на глазах и с затычками в ушах, я на цыпочках прокрадывалась из комнаты. Ускользнуть удавалось не всегда. Часто, едва я бралась за ручку двери, раздавался окрик: «Момона!»

Даже с приближением премьер Эдит не меняла образа жизни. Только плюс ко всему она еще и работала!

Концертная программа для «Олимпии» была для Эдит очень важна — почти два года она не пела в Париже! Брюно Кокатрикс, и без того недоверчивый и осторожный, наслушавшись злых сплетен, пригласил ее лишь на месяц. Вообще говоря, это было совсем неплохо: месячные контракты он заключал со «звездами», остальные выступали по две недели.

В вечер генеральной мы все были как на горячих угольях. Если Эдит пройдет в «Олимпии» плохо, вся ее дальнейшая карьера окажется под вопросом. До Парижа дошли слухи о гастролях с Пилсом, о выступлениях с Супер-Цирком: «Знаете, с Пиаф все кончено. Она срывает контракты». — «Хорошо бы, разбила себе морду!» Хищники в зале оскалили клыки, но после пятой песни заблеяли как ягнята. В тот вечер Эдит впервые спела «Француженку Мари», «Даму», «Человека на мотоцикле», «Ты знаешь», «Любовники на один день», «Браво, клоун!».

Я довольно давно не слышала ее выступлений. Первая же песня меня захватила, потрясла, перевернула душу. Никогда еще она так не пела.

Голос прилетал как дальний ветер… Когда дует сирокко, он несет с собой горячий песок, обжигающий легкие; он сметает все на своем пути и бросает вам в лицо, как пощечину, раскаленное дыхание пустыни. Голос Эдит был ветром города, он кружился на площадях, прополаскивался в бистро. Он кричал о том, что всюду люди любят: в пригородах, на перекрестках улиц во время случайных встреч, на праздничных гуляньях… Эдит выплескивала на вас жизнь улицы. Протягивая вам на ладони свое сердце, она раздирала вам душу. Ее одинаково воспринимали и напыщенные снобы и простой народ, они не успевали задуматься… В сущности, им было наплевать на слова. Если бы она пела просто «ла-ла-ла» или страницы из телефонного справочника, у вас подкатывал бы такой же комок к горлу.

Никто никогда не обращал внимания на то, как она причесана, во что одета, точно ли поет или фальшивит. Это не имело никакого значения. Более того, если она ошибалась или останавливалась, публике это нравилось. Это было доказательством искренности и правды, совершающегося на глазах творчества, а не штампа, вам не продавали позавчерашние котлеты. Все рождалось в ней и исходило от нее: и любовь и страдание. Наркотики, будь они прокляты, чуть-чуть не убившие ее, как бы очистили ее изнутри, обнажили нервы, и она пела о любви с такой силой, как никто и никогда до нее.

Занавес невозможно было закрыть — ее вызывали двадцать два раза, и она спела на бис больше десяти песен. У меня пересохло в горле и болели от аплодисментов руки.

56

«Better live than vegetate» — «Лучше жить, чем прозябать» (англ.).