Эдит Пиаф

Что же касается любви — здесь она просто сошла с рельс. Это был период увлечения моряками, солдатами легиона и разными проходимцами. Эти люди не приходили слушать ее в кабаре — их бы туда на порог не пустили. Они ждали ее после концерта. У них хватало терпения. Они торчали возле «Жерниса», в «Бель Ферроньер». Никогда еще на Елисейских полях не толклось столько парней с Пигаль. Они крутились там всю ночь, ждали, когда появится Эдит. Не скажу, что их было пятьдесят, не буду преувеличивать, но были те, кто приходил ради нее, и другие, кто помогал им провести время в ожидании. Вообще, народу хватало.

Актриса! Солистка, которая зарабатывает пятьдесят франков за вечер! Для них это была колоссальная сумма, золотые горы! Они выпивали, Эдит платила. Как всегда, по-королевски щедро.

Лепле заходил поболтать с ними. Морячки, все повидавшие, всюду побывавшие, нравились ему, даже слишком. Среди них попадались действительно красивые. Лепле был широким человеком. Парни не терялись, пили за счет Эдит и за счет ее патрона, иногда даже ужинали.

Луи Лепле и до Эдит знал, что такое блатной мир, матросня и Иностранный легион, он с ними водился и раньше, но она их стала приводить почти к нему домой — к дверям его кабаре. Именно из-за этого полиция вскоре так вцепилась в Эдит.

В течение семи месяцев Эдит была по-своему счастлива; что же делать, если ее понимание счастья отличалось от взглядов других.

Но 6 апреля 1936 года все рухнуло — убили Луи Лепле…

«Браунинг». Эдит пела эту песню много лет спустя. И каждый раз с болью в сердце. Каждый раз ей казалось, что это убивают Лепле.

Занавес трагедии уже поднимался, а в «Жернисе» в тот вечер все шло, как обычно.

— Слушай, крошка, — Лепле часто так называл Эдит, — через три недели у тебя Канны, Серебряный мост. Дела идут. И идут хорошо. Но ты должна понять, что это далеко не все.

— Я знаю, папа, мне еще нужно многому научиться.

— Нужно работать.

— Знаю. Но почему вы говорите мне об этом сегодня? Что-нибудь не так? Вы не в своей тарелке!

— Да, детка, мне снился плохой сон, и я никак не могу его забыть. Я видел свою мать, она мне говорила: «Бедный сынок, приготовься. Мы скоро встретимся. Я тебя жду».

Эдит отвечала:

— Ерунда! Все знают, что сны лгут!

Но было видно, что она кривит душой. А у меня просто мурашки побежали. Мне захотелось уйти, я боялась смерти.

— Я не очень-то верю в сны, детка, но этот…

Мы стояли так втроем молча, как окаменелые.

— Мне не хотелось бы покидать тебя теперь, Эдит. Ты еще нуждаешься во мне. Тебе нельзя оставаться одной. В сущности, ведь ты еще совсем девчонка. И ты слишком простодушна. А в нашем деле люди злы, очень злы! Здесь пускают в ход не только когти и ногти, здесь бьют ниже пояса, Прошу тебя, будь сегодня умницей. Завтра утром у тебя в девять часов запись, а потом концерт в зале Плейель. Иди баиньки. Никаких «загулов». Обещаешь?

— Да, папа.

— Клянешься?

— Да, папа. Вот.

Она протянула руку и плюнула на пол. Когда мы вышли на улицу, Эдит сказала:

— Еще не поздно.

Я прекрасно поняла, что это значит, но для очистки совести сказала:

— Лучше бы нам пойти спать. Тебе завтра работать.

Решительным жестом она отмела мои слова.

— Моя работа — это моя работа. Я ее выполню. Если ты устала — мотай домой, а я пропущу стаканчик, без этого мне не заснуть. Своим сном папа нагнал на меня тоску. Мне нужно переключиться. А ты веришь в сны?

У меня не было никакого мнения. Позднее оно у меня появилось, но в тот момент — нет.

— Но не больше одного стаканчика.

— Клянусь.

В эту ночь Эдит была щедра на обещания.

Что за ночь! Один из наших друзей уходил в армию. Эдит сдержала клятву: только один стаканчик… но в каждом бистро. Давно мы так не веселились. Нам этого не хватало, у папы Лепле мы заскучали.

Новобранец разошелся: «Ребята, — кричал он, заливаясь слезами, — кончилась моя свободная жизнь! Поддержите меня». Еще бы его не поддерживать, его даже донесли до вокзала. Как его сумели посадить в вагон в таком виде, право, не знаю. В семь часов утра Эдит сидела перед черным кофе с жуткой головной болью. Мы ее надолго запомнили.

Мы тогда жили на углу тупика де Бозар, на втором этаже, окна выходили на Пигаль. Теперь мы могли себе это позволить: у нас были деньги. Вернувшись домой, мы глянули на часы. Восемь! Эдит проглотила тройной черный кофе и сказала:

— Момона, нужно отложить встречу, я не могу петь. Я должна поспать хоть часок. Пойдем позвоним по телефону.

Когда она была в таком состоянии, она не могла оставаться одна. У меня тоже глаза слипались, вокруг все расплывалось.

— Алло, папа?

— Да.

Она бросила на меня взгляд: «Ну и попадет же мне сейчас!» — и продолжала:

— Я не могу сейчас приехать. Я только-только вернулась домой. Потом все объясню. Нельзя ли все отложить?

— Приезжайте немедленно. Вы слышите? Немедленно.

— Хорошо, еду.

Она повесила трубку.

— Момона, он сказал мне «вы». Придется ехать. Он сердится. Как тебе кажется, я нормально говорила?

В такси мы так волновались, что почти протрезвели. Эдит прошептала:

— Момона, мне кажется, это не папа со мной говорил. Что там происходит?

На авеню Гранд Арме, перед домом 83, большая толпа, множество шпиков, полицейских машин. Мы ничего не понимали, нам стало страшно. В парадном один шпик нас спросил:

— Вы к кому?

— К господину Лепле.

Другой, в фетровой шляпе, сдвинутой на затылок, сказал Эдит:

— Ты малютка Пиаф? Проходи, тебя ждут.

Я осталась стоять на тротуаре. Мне следовало бы немедленно удрать, но я не могла: Эдит сделала мне знак, чтобы я осталась. Вокруг меня шли разговоры.

— Убили Луи Лепле, владельца кабаре.

— В этой среде можно всего ожидать.

Думая про себя: «Какое все это имеет отношение к Эдит», я продолжала прислушиваться. Консьержка, раздуваясь от важности, рассказывала:

— Их пришло четверо, все молодые ребята. Убили его одним выстрелом. Его прислугу, мадам Сесси, они связали и заткнули ей рот… Это моя приятельница, но, представь те, ее нашла не я… — казалось, именно это больше всего огорчало консьержку; она была из тех, кто хочет повсюду быть первым… — а соседка из квартиры напротив. Она вышла за покупками, около восьми часов. И что же она видит? Мадам Сесси! Бедная старуха лежит связанная. Соседка позвала меня, мы ее развязали, и она нам сказала: «Они убили моего хозяина». Я была потрясена.

На ее потрясение мне было наплевать! Эдит все не возвращалась.

— Мадам Сесси, — продолжала консьержка, — еще застала господина Лепле в живых. В это время он обычно спал, ведь он поздно возвращался. В дверь постучали условным стуком, как стучали близкие. Она открыла. Лепле принимал молодых людей в любое время. Они приставили ей к виску револьвер — орудие убийства, — что она могла сделать? Связали ее, заткнули рот. Говорили они тихо, она не все слышала, но все-таки разобрала, как они сказали Лепле: «Мы тебя накрыли… больше ты нас не проведешь!» Представляете, человек спит в своей постели и такое пробуждение!

Я слушала до звона в ушах, но не могла поверить. Мне было холодно, болела голова. Я ждала Эдит, она мне все объяснит.

Наконец она вышла в сопровождении двух мерзких баб с мужскими повадками. Я тотчас поняла, что это полицейские дряни. Смотрели, как будто ничего не случилось. Но меня не проведешь! За ними шли два инспектора.

Бедная Эдит в одной руке держала берет, другой вытирала платком глаза. Крупные слезы текли у нее по щекам; лицо осунулось, глаза ввалились. Женщины держали ее под руки. Они заставили ее остановиться, чтобы фотографы могли сделать снимки. Эти бабы и сами хотели сфотографироваться.