Страница 17 из 24
Теперь ищи в святых ликах утешения. За что ей любить мать? Какая любовь, какое почтение, если одевает кое-как, а сама, словно девчонка-вертопрашка, кокетничает с ее же, Анастасьиными, кавалерами. И хоть бы искала себе ровню! Смешно сказать, влюбилась в мальчишку, в курсанта-гардемарина. Анастасия видела его издали - -мордашка смазливая, вид испуганный. Ладно, чужое сердце - потемки, играла бы в любовь - полбеды. Так нет, тянуло ее к склока! , к шептаниям, к интригам... Дожили, Анна Головкина - дочь бывалого вице-канцлера-заговорщица! Погубила ты, маменька, мою молодость!
Кто ей теперь поможет? Кому нужна Анастасия Ягужинская? Родственникам? Отчиму? Михаил Петрович Бестужев - дипломат, скупец, фигляр! Скорее всего он и сам уже арестован, трясется от страха и клянет весь род Головкиных и приплод их.
Не идет молитва, ни восторга чистого, ни экстаза... Не понимают они ее, эти суровые мужи в дорогих окладах. Икона "Умиление" самая старая, самая чтимая в доме. Лицо у Заступницы ласковое, но не для нее эта ласка. Прильнула к младенцу, нежит его и вот-вот зашепчет: "Мысли твои, девушка, суетные. Где твоя доброта, где терпение? Жизнь суровая, она не праздник".
- А я праздника хочу, - сказала Анастасия. - Радости хочу, блеска, музыки. Все было в руках, да вырвалось. Но я назад верну!
И чувствуя крамольность мыслей этих в святом месте, она, как была в сорочке, босая, кинулась в зеркальную залу. Раньше здесь кипели балы! Она подтянула батист, обозначив талию, подняла игриво ножку, помахала ей, глядя, как пенятся у пятки оборки, и пошла в менуэте, составляя фигуры одна другой вычурнее.
Де Брильи пришел на следующую ночь уже в дорожном платье, вооруженный чуть ли не десятью пистолетами, еще более мрачный и пылкий. Увидя Анастасию во вчерашнем роскошном наряде, весь так и затрепетал, то ли от любви, то ли из боязни получить отказ. - Как же мы уедем? - спросила Анастасия. - За домом следят.
- Шпиона убрали, звезда моя.
- Уж не смертоубийство ли? Зачем мне еще этот грех на душу?
- Нет. Зачем его убивать? Ему заплатили, и он ушел. Анастасия осторожно выглянула в окно. "Стоит... прячется за липу. Значит, этот... не шпион. Где я тебя видела раньше, в каком месте? Сейчас недосуг вспоминать. Кто бы ты ни был - прощай!"
Прошептала тревожное слово и будто опомнилась: "Что делаю? А как же маменька? Уеду, значит, предам ее навсегда! - Она замотала головой, потом выпрямилась, напрягла спину, словно телесное это усилие могло задушить бормочущую совесть. - Здесь, матушка, я тебе не помощница... только хуже. И не думать, не думать..."
Она повернулась к французу и улыбнулась
благосклонно.
- Как зовут вас, сударь мой?
- Серж-Луи-Шарль-Бенжамен де Брильи. - Он склонился низко.
- Ну так едем, Сережа.
-12
Когда Никита читал, писарь держал бумагу обеими руками и с опаской косился на Белова. Тот стоял рядом и тоже, хоть уговору о том не было, запустил глаза в государственный документ. Никита читал внимательно, хмурился, а Белов иронически усмехался.
Донос был написан лаконично, но в редких эпитетах, в самих знакax препинания чувствовалось вдохновение. Трудно было узнать Алену Корсака в герое котовского "эссе" - лукав, необуздан, подвержен самым худым и зловредным помыслам, одним словом, злодей!
- Звонко написал, - подытожил Белов. - Слово сказать не умеет, а пишет, что тебе Катулл.
Лучше не вспоминай Катулла. Не та компания. У Котова, я думаю, образец есть. Вставь фамилию в пустые места - и бумага готова, - сказал Никита и тихонько потянул к себе листок, писарь сразу воспротивился и обиженно запыхтел: - Порвем, Фома Игнатьевич, отдай бумагу, а?
Писарь даже не удостоил молодого князя ответом. Он решительно отодвинул руки Никиты, старательно свернул донос и спрятал его за пазуху.
- Все, господа, - твердо сказал он, - мне библиотеку запирать пора.
- Оставь его, - сказал Белов на ухо Никите, но достаточно громко, чтоб писарь его услышал. - Он трусит. Если человек так трусит, то толку от него не жди. Я пошел домой, спать хочу.
- Спать? Что же ты по ночам делаешь? - машинально спросил Никита.
- Мечтаю, - ответил Белов с металлом в голосе и ушел, хлопнув дверью.
Фома Игнатьевич просительно и жалко заглянул в глаза Оленеву, но тот не тронулся с места.
- Зачем вам сия бумага, наивный человек? - прошептал писарь. - Сам по доброй воле я ее никому не отдам, а коли явится штык-юнкер, он мигом другую сочинит. А я место потеряю. Пойдемте, князь.
- Я понимаю, что в наше время деньги - пыль... Но клянусь...Никита прижал руки к груди. - Я на всю жизнь запомню твой добрый поступок. Отдай бумагу...
Они вышли в коридор, и писарь долго рылся в карманах - достал деревянную табакерку и спрятал, повертел кошелек в руках и тоже убрал, потом вынул ключ от библиотеки и синий, грубый, как парус, носовой платок, который зачем-то сунул под мышку. Никита не обращал внимания на эти суетливые движения, он держал глазами Писарев камзол, в недрах которого скрывался котовский донос.
- Вам паспорт Корсака нужен, вот что, - как бы между прочим заметил писарь, никак не попадая ключом в замочную скважину. - А самому Корсаку подальше куда-нибудь.
- Если Алешка не арестован, то в бегах. Дайте я запру. Руки у вас трясутся, - сказал Никита, незаметно для себя переходя на "вы". - Самое милое дело, пересидит бурю, а потом можно и назад можно и дальше навигации обучаться.
- Зачем же паспорт красть?
- Затем, чтоб Котов разыскать его не смог. Корсак куда ни бег, но прибежит к маменьке, в сельцо Перовское. А местечко это только в паспорте и указано. Был человек, и нет человека - порожнее место. Никита внимательно посмотрел в глаза писарю.
- Все школьные документы сосредоточены в кабинете директора. Как войдешь - правый шкапчик у окна.
- Достань, Фома Игнатьевич, - воскликнул Никита и, видя отрицательный жест писаря, добавил: - Неужели тебе Алешку не жаль?
- Мне всех жаль. И его, и тебя, батюшка, и особливо себя самого. Писарь огорченно махнул рукой и понуро побрел прочь.
Что-то упало с глухим стуком под ноги Никите. Он нагнулся синий платок. Оленев хотел вернуть писаря, но остановился - рука нащупала какой-то твердый предмет. Он поспешно развернул платок и увидел маленький ключ с костяной дужкой и тонкой цепочкой, которую вешают на шею.