Великий розенкрейцер

VII

Калиостро уверенным шагом сошел с темной старой лестницы и очутился на пустынной улице. Весь этот бедный квартал Страсбура, встававший чуть свет и принимавшийся рано за дневные работы, ложился обыкновенно рано. На улице была полнейшая темнота осенней ночи, только кое-где еще из маленьких окон лилась струйка света; кое-где, трепетно мерцая, догорала масляная лампочка в фонаре.

Едва Калиостро сделал несколько шагов по улице, как к нему подошла какая-то фигура и шепнула:

– Господин мой, какие будут приказания?

Он ответил:

– Можешь идти за мною, но завтра с семи часов утра возьми с собою двух-трех людей, возвращайся к этому дому и следи за стариком.

– Приказания графа будут исполнены, – произнес тихий голос.

Калиостро двинулся по улице, и темная фигура последовала за ним в некотором отдалении.

Вечер был очень свежий, по временам налетал ветер, по небу ходили тучи, но дождя не было.

Калиостро быстро шел, вдыхая в себя свежий воздух; после тревожного дня ему было приятно освежиться этой прогулкой, и он даже замедлял шаги, соображая, что до его отеля уже недалеко. Теперь уж он на улице, где жизнь еще не замерла, где еще не спят, где больше света, и он запахивается в плащ, пряча лицо свое, чтобы никто случайно не мог его узнать.

Но кто его узнает?! Кому может прийти в голову, глядя на эту фигуру, закутанную в черный суконный плащ, что это тот самый человек, о котором с утра говорит весь город, который появился как волшебное видение, весь залитый в золото и драгоценные камни, в ореоле всевозможных чудес.

Вот он свернул в узенький глухой переулок, как тень скользнул вдоль каменной ограды, остановился у маленькой дверцы, скрытой за густыми разросшимися вьющимися растениями, листья которых уже пожелтели и медленно опадали.

Он вынул из кармана ключ, отпер эту потайную дверцу, потом запер ее за собою и оказался в саду. Это был сад, примыкавший к заднему фасаду его отеля.

Через минуту он отпирал уже другую замаскированную дверцу в нижнем этаже самого здания, а еще через минуту, пройдя узкий коридор, очутился перед тяжелой двойной драпировкой.

Осторожно, беззвучно он раздвинул складки материи и заглянул: перед ним просторная, богатая спальня, похожая на ту спальню, какая была у него с Лоренцей в Петербурге, в доме графа Сомонова. Вот большой туалет, и перед ним женская фигура.

Прекрасное венецианское зеркало отражает хорошенькое, несколько утомленное личико Лоренцы.

Увидев за собою мужа, она невольно вскрикнула от неожиданности: она не знала, что за тяжелой материей, задрапировывавшей всю комнату, находится потайная дверца.

Калиостро весело засмеялся.

– Когда же ты наконец привыкнешь к моим внезапным появлениям? – сказал он, крепко обнимая жену и покрывая ее поцелуями. – Знаешь ли, что это даже может внушить мне кое-какие подозрения. Где бы ты ни была – одна ли или с кем-нибудь – ты не должна смущаться. Что было в твоих мыслях? О чем ты думала, если мое появление тебя смутило? Ну, говори же мне, моя Лоренца, о чем или о ком ты думала? Говори прямо, без утайки чтобы мне незачем было узнавать твои мысли иным способом. Ты хорошо знаешь, что тебе никогда не удастся что-либо скрыть от меня.

– Я вовсе не желаю этого, – совсем просто отвечала молодая женщина. – О чем я думала? Я думала о том, что мой Джузеппе действительно великий человек…

Он глядел ей в глаза.

– Но, – перебил он, – ты находишь, что это величие сопряжено с большими волнениями и опасностями.

– Разве это не так? – робко спросила она.

– Конечно так, жизнь человеческая – борьба, и все дело в том, чтобы стать победителем в этой борьбе. Тишина, спокойствие, отсутствие всякой борьбы – ведь это сон, смерть, а я живой человек и живу борьбою. Знаешь ли ты, что после каждой неудачи я собираюсь с новыми силами? Ты вот не любишь, моя маленькая Лоренца, думать, а если бы ты любила думать, то вспомнила бы, что каждая моя неудача есть непременно начало нового благополучия. Как ты была смущена, когда мы должны были выехать из Петербурга, а я тебе говорил тогда, что все к лучшему, – и вот прошло короткое время, и ты видишь, какую счастливую жизнь устроил я и себе, и тебе. Разве сегодняшний день, день полного торжества, не хороший день? Разве над нами не горит ясное солнце? Разве тебе не нравится этот отель?

– Нет, Джузеппе, мне здесь все очень нравится, все это так похоже на то, что мы оставили в Петербурге. Ты хорошо сделал, что подумал обо всем и все устроил так, как там.

Он самодовольно улыбался.

– Да, я подумал обо всем. Да, этот отель – повторение петербургской роскоши, но заметь разницу: там для нас все было чужой роскошью, а здесь – наша собственность. Этот отель принадлежит нам, все, что видишь кругом себя, твое. Приказав устроить эти комнаты лучшим мастерам, я думал о тебе, моя Лоренца, о твоем удовольствии. Или я не угодил тебе?

Она обвила своими тонкими руками его шею и крепко его поцеловала.

В этом поцелуе страстно любимой женщины была для него высшая награда. Он глядел теперь на нее долгим и нежным взором, в котором выражались весь пламень любви, вся безграничная нежность, на какую было способно сердце этого странного человека.

– А все же, – наконец сказал он, – все же я замечаю в тебе какое-то беспокойство, ты чем-то недовольна. Тебя что-то смущает.

– Джузеппе, – очень серьезно сказала она, – я повторю твои же слова: на свете ничто не может быть полно, и все только стремится к гармонии, но не достигает ее никогда. Да, сегодняшний день – день нашего торжества, а между тем ведь и он омрачен… вот я только что думала о том, нет ли где опасности для тебя, не ждет ли нас и здесь новая неудача? Мы въехали в город, как король с королевой, я никогда ничего подобного не могла себе представить… но этот ужасный старик… Где он? Кто он? Он знает твое имя… в его словах какое-то отвратительное обвинение. Неужели ты забыл о нем, об этом старике, и неужели его появление тебя не смутило? Где ты был? Откуда ты? Куда ты исчез, когда расходились и разошлись все гости?

– Я просто почувствовал себя утомленным, переоделся и сделал пешком прогулку по городу.

– А старик? Что же о нем думать?! – Забудь о нем, пожалуйста, и не смущайся: это сумасшедший, это одержимый бесами.

– Да, но он знает твое имя!

– У меня много имен, – задумчиво произнес Калиостро – а настоящего моего имени не знает никто, не знаешь его и ты.

– Ты не раз мне говорил это, но это меня ничуть не успокаивает. Этот старик…

– Оставь старика! – уже с раздражением в голосе возразил Калиостро. – Он сам завтра явится в лечебницу, и если его появление, его слова смутили кого-нибудь в городе, то все это послужит только дополнением моего торжества.

– Ты уверен в этом?

– Да, я в этом уверен! – сказал Калиостро с такою силою, что Лоренца сразу успокоилась и вздохнула полной грудью.

– Ты говоришь, что жизнь есть борьба, что ты любишь только борьбу, – через минуту говорила она, раздеваясь и приготовляясь ложиться спать, – может быть, ты и прав, но… я все же устала в этой борьбе, и мне хотелось бы, хоть на некоторое время, пожить спокойно, на одном месте, без всяких волнений и тревог, так, как живут другие люди.

Она сама почти испугалась, что решилась высказать так прямо, но в ее словах было столько искренности, столько затаенной грусти, ее голос прозвучал с такою действительной душевной усталостью, что Калиостро вздрогнул и несколько времени молча, пристально глядел на нее.

– Лоренца, – наконец сказал он, – ты права: в жизни, как и в море, – приливы и отливы, да и борьба не может быть без передышки. Да, ты права, и я обещаю тебе успокоения. Мы здесь останемся долго, и наша жизнь в этом городе будет сплошным нашим торжеством. Тебе нечего опасаться. Я очень рад, что мы так заговорили сегодня с тобою… Погляди на меня, Лоренца, и скажи: веришь ли ты мне?

– Верю, – ответила она.

– Ну, так слушай же. Я знаю мою судьбу и знаю, что мы теперь вступили в период не омраченного ничем счастья, в период отдохновения и блеска. Отбрось же от себя всякие тревоги и знай, что чем более ты будешь спокойной, чем сильнее будет в тебе уверенность в том, что нам нельзя ожидать ничего дурного, что перед нами одно благополучие, тем крепче и тем продолжительнее будет это благополучие. Говорю тебе, Лоренца, над нами безоблачное небо, настали ясные дни, и от нас будет зависеть чтобы они были очень долгими.