Страница 24 из 26
При всей краткости его жизни, его таланта на всю ее не хватило. Формула Пастернака - "Живой, и только, до конца..." - к нему не применима. Знал об убыли таланта, оскудении поэтического дара, сам писал, что жизнь оказалась длинной, но было обидно, когда обнаруживали другие. Стих держался на одной технике, внутри все мертво, без божества, без вдохновенья. Редкие вспышки прежнего таланта.
Как ни рано - по годам - И.Б. умер, он пережил самого себя.
Как в том фильме про американского музыканта в Париже, в котором Довлатов видел себя и зазвал меня смотреть по видику: "Он все делал раньше нас, а потому и из жизни ушел раньше..."
*
Умер Исайя Берлин, друг Ахматовой и Бродского, который
на основании стишка Архилоха ("Лиса знает много вещей, но еж знает одну большую вещь...") поделил писателей на лис, преследующих много, часто не связанных между собой и противоречивых, целей (Аристотель, Гете, Пушкин, Бальзак, Тургенев и Джойс) и целеустремленных, связующих все в один узел-принцип ежей (Платон, Данте, Паскаль, Достоевский и Пруст). Толстой это лиса, которая хотела быть ежом. А сам Берлин? Типичный пример лисы. Постоянно встречающийся в мировой культуре тип еврея-культуртрегера культурного исполнителя, а не культурного творца. Недаром так много евреев среди музыкантов-исполнителей. Раскидка довольно широкая - от гениального связного между античной классикой и современниками (и потомками) Монтеня до посредственного эпигона Кушнера (общий курс по русской литературе для невежд-попутчиков). Перефразируя Троцкого: самая выдающаяся посредственность нашей поэзии. Бывают плохие поэты, но настоящие, а Кушнер, может, и хороший поэт, но не настоящий.
*
Кстати о Кушнере. Давно - многие годы - не читал его стихов. А тут вдруг случайно набрел на подборку в "Новом мире" (#1, 1997). Проснулся вдруг прежний к нему интерес. Что если я был не совсем прав в тотальном отрицании его в "Романе с эпиграфами"? С первых строчек даже понравилось, так был благожелательно, расслабленно, ностальгически настроен. "Я смотрел на поэта и думал: счастье, что он пишет стихи, а не правит Римом" - стихотворение памяти И.Б. с верным наблюдением над тиранством покойника. Но дальше сплошь стиховой понос. Умственная немочь от инкубаторских условий советского существования. Удручающая зацикленность на себе, с очевидной ложью и приписыванием И.Б. чуть ли не предсмертного напутствия Кушнеру, типа державинского - Пушкину. "Целовал меня: Бог с тобою!" - в двояком смысле. Не только, что хуй с тобою, живи, несмотря на... но и: "С тобою Бог!" И далее бездарные вирши про Зоила (не меня), который останется в веках благодаря тому, что поэт прихлопнет его точным словом, про пьедестал, на котором стоять поэту - а кто тебя ставит на него? сам же и вскарабкался. Фет: "хвалить стихи свои - позор". Тем более хвалить свои стихи в стихах же. Такого рода стишки - прижизненный самому себе памятник. Понятно, рукотворный и самодельный. Памятник лилипуту. Суета сует: не надеясь на потомков, самому закрепиться за пределами своего времени и тленья убежать. Уже за 60, хреновый для поэтов возраст, а он все еще выебывается. Зоилы, наоборот, укрепляют и укрупняют это мизерное, фиктивное явление, обращая на него внимание. В принципе, я ему сослужил добрую службу "Романом с эпиграфами". Выпрошенная им у И.Б. похвала - чтобы он защитил своим авторитетом бедного Сашу от моего романа, пусть даже не ссылаясь на сам роман. Хотя иначе, как посредственным человеком и посредственным стихотворцем, И.Б. его не называл, а в стихе, ему посвященном, припечатал "амбарным котом". В перерыве И.Б. окружили поклонники, а Кушнер стоял в стороне словно не его это вечер. По сути, так и было - все пришли на вступительное слово И.Б. На второе отделение И.Б. не остался. Триумф победителя.
Стихотворение, посвященное Кушнеру, очень сильное, редкое в поздней лирике И.Б., вровень с его классическими стихами. Уж оно точно написано "стоячим" - так его подзавел "амбарный кот", который потом приложил немало усилий, чтобы воспрепятствовать его публикации, еще бы лучше - уничтожить (как и мой "Роман с эпиграфами", на защиту от которого мобилизовал друзей и гэбуху), а когда понял всю их тщетность, вынужден был привести в своем мемуарном фальсификате - как бы впервые, хотя уже вышел последний сборник И.Б., куда стихотворение вошло.
Не надо обо мне. Не надо ни о ком.
Заботься о себе, о всаднице матраса.
Я был не лишним ртом, но лишним языком,
подспудным грызуном словарного запаса.
Теперь в твоих глазах амбарного кота,
хранившего зерно от порчи и урона,
читается печаль, дремавшая тогда,
когда за мной гналась секира фараона.
С чего бы это вдруг? Серебряный висок?
Оскомина во рту от сладостей восточных?
Потусторонний звук? Но то шуршит песок,0
пустыни талисман, в моих часах песочных.
Помол его жесток, крупицы - тяжелы,
и кости в нем белей, чем просто перемыты.
Но лучше грызть его, чем губы от жары
облизывать в тени осевшей пирамиды.
Четыре эти строфы - результат внимательного чтения "Романа с эпиграфами", его стихотворное резюме. Вплоть до прямых совпадений - от "амбарного кота, хранившего зерно от порчи и урона" (в то время как "грызун" - сам И.Б.) до "в тени осевшей пирамиды". То, для чего мне понадобилось 300 страниц, И.Б. изложил в 16-ти строчках. Боль, обида, гнев, брезгливость вот эмоциональный замес, послуживший импульсом этого стихотворения, в котором И.Б. объявляет Кушнера своим заклятым врагом. Как и было.
Стихотворение это аннулировало комплиментарное, вынужденное выступление И.Б. на его вечере, и вот хитрован Кушнер, перебздев, попытался обезвредить, обесточить стихотворение, перевести в план литературной полемики, вымышляя обиду И.Б. на критику Кушнером его поэтики и приписывая ему реплики, даже стилистически немыслимые в его устах. Тем более сам И.Б. оставил очень четкий комментарий к этому стихотворению в письме Кушнеру: "Все это - только буквы, и если в них есть доля правды, то не обижаться на это следует, а 1) посетовать, что дела обстоят именно так, а не иначе и 2) что буквы способны на подобие правды".
Уж коли прибегать к зоологическим аналогиям, то Кушнер скорее цыпленок русской поэзии. Цыплячьи стишки, цыплячья душа. Даже как он, не решаясь ответить самолично на "Роман с эпиграфами", приписывает другим: сам не читал, но друзья сказали, что неправда; Бродский не смог одолеть "Роман с эпиграфами" и сказал, что Соловьев выступал в Америке с лекцией против Сахарова явно по заданию органов, с которыми был тесно связан. То есть вот каков автор - обругал не только меня, но и Сахарова. Дискредитация автора и совет читателям не читать роман с ссылкой на авторитет И.Б. А почему он не ссылался на И.Б., пока тот был жив?
С головой выдает Кушнера невежество провинциала, незнание американской фактуры - приписывает И.Б. в своих лжемемуарах то, что тот, будучи ньюйоркцем и регулярным читателем "Нью-Йорк Таймс", говорить не мог. Ни с какой антисахаровской лекцией я не выступал, а спустя две недели после приезда в США напечатал, в соавторстве с Леной Клепиковой, сочувственную, хоть и критическую статью о Сахарове в "Нью-Йорк Таймс", где назвал его Дон Кихотом и полководцем без войска. (Я и теперь полагаю, что западные идеи в буквальном приложении к России не срабатывают, чему доказательство перманентный кризис в конце 90-х).
С тех пор я опубликовал сотни антисоветских и антикагебешных статей, которые таможенники в Шереметьево, по инструкции КГБ, отбирали у иностранцев, вырезая из провозимых им газет и журналов: "Соловьев нас не любит", - объясняли они. Еще при жизни Андропова мы с Леной выпустили на разных языках книгу о нем, которую рецензенты, в том числе американские, считали самой антикагебешной книгой последнего времени. Понятно, И.Б. был в курсе этих публикаций. Что касается "Романа с эпиграфами", то И.Б. читал его дважды - в рукописи, а спустя 13 лет в американском издании.