Страница 21 из 31
Если термины «народ», «масса», «пролетариат» и прочее принять мало-мальски всерьез, тогда никак нельзя будет объяснить унылую закономерность всех трех великих революций: во всех трех странах история повторилась с поистине потрясающей степенью точности: над «народом» устанавливает свою диктатуру «класс», над классом — партия и над партией вождь. Народ отдает «всю власть» классу, потом партии, потом вождю. Народ, потом класс, потом партия каким-то таинственным образом отказываются от всех не только демократических, а просто человеческих прав, чтобы превратиться в бессловесное и голодное стадо. В каждом из этих трех случаев можно подыскать отдельные объяснения для всемогущества Робеспьера, Сталина и Гитлера. И точно также в каждом из этих трех случаев можно подыскать отдельные объяснения для тех войн, которые возникают из этих диктатур. Но после примеров трех великих революций — не считая не очень уж великую итальянскую революцию — никакие отдельные объяснения не могут удовлетворить никакого разумного человека. Мы имеем дело с закономерностью. Эту закономерность можно припрятать в мистику таких объяснений, как «стихия революции», — это очень любили делать все революционно писавшие русские люди. Можно также ограничиться ссылкой на полную бессмысленность всего исторического процесса, — это очень любили делать революционно писавшие русские люди, сбежавшие от революции. Заготовщики материалистических революций очень любят прятаться за юбку мистики, — в тех случаях, когда им вообще удается спрятаться куда бы то ни было. Материалистическая философия принимает в этих случаях, я бы сказал, удручающе богословский характер: вот галдели люди всю жизнь о точном научном познании общественных явлений, боролись всю свою жизнь против всяческой «поповщины», тайны, непознаваемого, и прочей мистики, — а когда зажженный ими же пожар опалил их собственные бороды — начинают выражаться столь мистически, как не выражались и средневековые богословы. И врать так, как не врал даже и барон Мюнхгаузен.
Предоставим мистику стихии таким людям, как покойник Лев Троцкий — он всю свою жизнь тщательно подбирая все легко воспламеняющиеся щепки, поливал их бензином и чиркал надо всем этим своей марксистской спичкой. Был очень доволен стихией революционного пламени, пока ему удавалось погреть у него свои руки — и проклял эту стихию, когда она обожгла ему нос. Таких троцких есть десятки, может быть, и сотни тысяч. Они восторгаются стихией, пока она греет их руки и карманы, и предают ее всяческой анафеме, когда она начинает греть чужие руки. Народ — трудящиеся, пролетариат, партия и даже чрезвычайка — воплощают в себе всю мудрость истории, пока они греют: Мирабо и Милюкова, Ролана и Керенского, Дантона и Троцкого. Они становятся исчадием ада для Милюкова, когда его вышибает Керенский, для Керенского — когда его вышибает Троцкий, для Троцкого — когда его вышибает Сталин. По этому же погребальному пути проходит и пролетариат: он велик и, мудр, пока на его спине едет Троцкий. Он становится стадом, когда на его шею садится Сталин. Он исполнен классовой сознательности, пока он гарцует под моим седлом. Он становится плебсом, когда меня с этого седла вышибли.
В революционной литературе нужно различать манифесты и мемуары. Манифесты пишут люди, лезущие на пролетарскую шею. Мемуары пишут люди, сброшенные с этой шеи. В манифестах пролетариат фигурирует в качестве мессии, в мемуарах он фигурирует в качестве сволочи. И это называется научным познанием общественных явлений.
Совершенно очевидно, что в те трагические моменты истории, когда Керенский вышиб Милюкова, Робеспьер — Дантона или Сталин — Троцкого, очень много изменилось в психологии Милюкова, Дантона и Троцкого, но что народ, масса, пролетариат и прочее — чем он был до Милюкова, Дантона или Троцкого — тем он и остался после всех их. Что двадцать миллионов французов или двести миллионов русских не были мессиями до 9 термидора или 25 октября и не стали сволочью после этих всемирно-исторических дат. Что культурный и умственный уровень десятков и сотен миллионов людей не меняется и не может меняться в зависимости от того, кто из очередных первых любовников революции отправлен в отставку или на эшафот. Карабкаясь к вершинам власти — эти люди пишут манифесты. Летя кувырком с этих вершин — они пишут мемуары.
Со времени «Коммунистического манифеста», изданного сто лет тому назад великим книжником, фарисеем и философом Карлом Марксом, окончательной мессией стал пролетариат. Почти все политические вожди современной Европы клянутся именем пролетариата и нацеливаются именно на его шею. Из всех слоев современной Европы за все это дороже всего платит именно пролетариат или, говоря точнее, рабочие крупных промышленных центров.
Революция всегда означает великий грабеж и великие лишения. Больше всего можно ограбить у буржуазии, но у нее все-таки остается больше, чем у других. Революция грабит и не может не грабить крестьянство, но крестьянство остается на земле и никакой контроль в мире не в состоянии учесть того яйца, которое то ли снесла, то ли не снесла крестьянская курица и которое то ли съели, то ли не съели крестьянские ребятишки. Говоря очень схематически, буржуйские жены распродают припрятанные кольца и браслеты, и покупают хлеб на черном рынке. Крестьянские жены воруют хлеб у самих себя. В очередях за хлебом стоят пролетарки — и только они одни. Вожди пролетариата готовят голод для всех людей, но для пролетариата — в первую очередь. Заготовщики революции готовят вымирание целых слоев, но пролетариата больше всех. Из всех людей мира от революции страдают больше всего пролетарии и женщины: революционные достижения строятся главным образом на их страданиях, лишениях, жертвах и могилах.
Я видел революционные судьбы пролетариата в революционной Москве и в революционном Берлине. Я вместе с русским пролетариатом сидел в советском концентрационном лагере и рядом с германским пролетариатом переживал дни великого разгрома 1945 года. Я очень хорошо понимаю: в дни манифестов и мемуаров только очень наивные люди могут верить в «личные воспоминания». Я поэтому начну со здравого смысла: единственного, на чем сейчас можно базироваться.
Современное общество — с очень грубой приблизительностью — можно разделить на три основные группы: интеллигенцию, пролетариат и крестьянство. Из этой схемы выпадает пресловутая буржуазия. Но практически каждый «интеллигентный человек» является буржуем и каждый буржуй — «интеллигентным человеком». Каждый представитель буржуазии имеет образование и каждый представитель интеллигенции имеет какие-то акции и прочее. Количество «буржуев», живущих исключительно на стрижку купонов, измеряется, вероятно, какими-то сотыми долями процента, да и те относятся все-таки к «образованному классу». Революция — каждая революция — направлена прежде всего вот против этих эксплуататоров — против верхушки старого общества, против владельцев акций, дипломов, знаний и талантов. Их грабят. Но их никогда не удается ограбить совсем. Над ними ставят политических комиссаров, но никакой политический комиссар никогда не сможет проконтролировать деятельность врача, инженера, агронома, юриста, ученого и прочих. Во-первых, потому, что для этого политические контролеры сами должны были бы быть врачами, инженерами и прочим; во-вторых, потому, что умственный труд вообще почти не поддается никакому контролю. Верхушечные слои общества всегда успевают кое-что припрятать от грабежа, всегда ухитряются ускользнуть от контроля и всегда имеют возможность поставить себя в положение людей, которых заменить некем.
Пролетариат всех этих возможностей лишен начисто. Бриллиантов у него нет и спрятать от грабежа ему нечего. Контроль над его работой прост и примитивен: он, пролетарий, должен спуститься в шахту в 7.15 утра и должен выработать такую-то норму; если он опоздает, и если он не выработает, соответствующий погонщик пускает в ход соответствующую меру воздействия. Можно проконтролировать час явки врача в больницу, но невозможно проконтролировать его труд. Кроме того, от врача кое-что зависит, а от рабочего не зависит ровно ничего…