Ключи

- Нет... нет... - Уливаясь слезами и загребая ногой за ногу, старуха побрела в свою комнату.

Жена зашла следом за ней и прикрыла дверь. А я сел возле выходной двери и стал ждать. А потом заглянул к старухе и сам.

Теща лежала на койке, закрыв глаза. На стуле рядом белели аккуратной стопкой газеты "ЗОЖ" (за здоровый образ жизни). Алена смотрела в окно.

Чтобы как-то отвлечь или развлечь старушку, я спросил:

- Мам... а вот когда в Совете ветеранов по душам говорите... ты рассказывала про то, как вас ссылали?

Я думал, она не сразу поймет, о чем я спросил. А она, широко открыв глаза, приподнялась и, мне показалось, с ужасом посмотрела на меня:

- Да что ты! - и резко покачала головой: - Не-ет. Зачем?! Им про это не надо. Они счастливые люди, зачем им?..

И вновь легла. И я подумал: о чем же они тогда говорят, собравшись, старые женщины? О детях, внуках? Но ведь и о политике тоже, если обсуждают положение в Ираке и России? Или все же мать считает: все было в СССР правильно, а если случались какие-то несправедливости, так что ж теперь, все прошлое зачеркивать?

Она о высылке впервые нам-то с Аленой рассказала уже во времена демократии, а до того - все невнятно, в трех словах. Их везли из Читы через Челябинск (там не приняли) два месяца и выбросили в Казахстане прямо на каменную степь, в снежную бурю со словами: радуйтесь, что не шлепнули. А сослали семью Большаковых из-за того, что отец их, Степан, не захотел в колхоз идти, отдавать лошадей. Он убежал за Аргунь, в Китай. А когда семья Степана и семья младшего брата оказались из-за него уже в Казахстане, к ним явился ночью нерусский человек, позвал мать Маши за рубеж, к Степану. Дескать, позже он, этот Олжаз, переведет туда и остальных. Но мать Маши побоялась: если она уйдет, расстреляют и ее детей, и семью младшего брата. И все Большаковы остались под Акмолинском.

Вскоре вокруг появились кавказцы, немцы, такие же голодные, растерянные. Один немец заметил: почему-то именно в праздники высылают народы: 7 ноября, 5 декабря, 23 февраля, 1 мая. Долго жили без горячей воды, дров нет. Однажды в степи подобрали доску, слетевшую с грузовика, чай вскипятили. Жилье себе строили и школу для детей из вонючего самана. В одно лето все сгорело, кизяк горит хорошо...

А отец через многие годы прислал им письмо из Сан-Франциско: звал в гости. Этот конверт и еще два, судя по датам сверху и внутри, шли долго, их пересылала служба НКВД в местную комендатуру. Но на его призывы ни мама, ни младший брат не ответили. А потом замолчал и сам Степан. Наверное, умер.

Вот ведь какое горе было в детстве у Маши-Спички. А она во все годы юности бегала с улыбкой до ушей, декламировала стихи Маяковского, водила свой цех на выборы, на демонстрации. А все страшное носила в себе.

- Наверное, отцу Сергию-то рассказывала?.. - спросил я. - Он-то Божий человек.

- Ему рассказывала, - открыла белесые глаза старуха. - Ему рассказывала. - Вдруг засмеялась: - Как в детстве шишки сосновые в мешке таскала из лесу, когда уже в Россию переехали. Для самовара и для печки, жар от них. В Казахстане такого нет. Еще ветки сухие мужики сшибали баграми. На голову дяди Саши, помню, упал сучок, ухо порвал. А еще помню: когда в техникуме училась, бегу поздним вечером пешком из города домой, в деревню, несу хлеб. Это из моих студенческих завтраков-ужинов. А в город под утро тащу свеклу.

- Свеклу?! - ахнула Алена.

- Свеклу. Все ж витамины. А бежать страшно... цыгане, говорили, воруют девчонок... волки стоят в оврагах, на луну воют... - Мать виновато улыбнулась: - Трусиха была, форменная трусиха.

Ничего себе трусиха!

Вот же как! Живет мама у нас уже семь лет, вместе с нами из старой квартиры сюда переехала, казалось бы, о чем только не говорили мы с ней за эти годы, а столько держит, утаивает на незримом замке... Коммунистка, ныне верующая, соблюдает все мыслимые и немыслимые посты, целыми днями стоит, пошатываясь от усталости, перед своим подоконником, перед иконками, и все бормочет молитвы. О чем она думает? В каких таких грехах кается? Кого проклинает? Дети все выросли, внуки выросли, а на правнуков сил уже не осталось, да и молодые их родители сами управляются... Чем заняться живой еще женской душе?

- Нет, в церкви народ хороший, - словно поразмыслив, сказала старуха. И в Совете ветеранов тоже хороший.

7

Наконец приехал Юрий Михайлович Боголепов, он был не один, а с очкастым лаборантом, - пыхтя, они вместе занесли через порог старый сварочный агрегат.

- Полчаса - и будете как за каменной стеной, - хмыкнул Юрий, включил визжащую болгарку и выключил. - Сейчас мы тут вымерим еще раз.

Мы стояли в дверях маминой спальни, старушка тоже поднялась и с виноватым видом смотрела на работу мастера.

Полетели из-под круга искры, длинный красный пучок бился в одежный шкаф, не причиняя, впрочем, вреда, - я взглядом успокоил жену. Лаборант тем временем вставил в деревянную дверь простенький новый замок, чуть-чуть подчистив гнездо в дереве стамеской. А когда Боголепов, опустив на глаза щиток с синими очками, начал заваривать ослепительной звездой какой-то уголок в зияющей железной дыре, забрякал звонок.

Мы не сразу услышали, закричали:

- Юрий Михайлович... там кто-то идет!

Выключив электросварку, мастер пошел открыть дальнюю, общую с соседями, дверь.

К нам вбежала рослая бабуля, подруга мамы, Елизавета Васильевна, она была в ярком синем плаще и шляпке. Поправив очки, перешагнула провода, постояла, с таинственным видом озирая всех, и наконец звонко провозгласила:

- Машка, пляши! - И, разжав кулак, показала связку потерянных ключей: Нашлись!

- Господи!.. - воскликнула наша старушка. - Я не зря молилась...

- Где, где нашлись? - в голос спросили мы с женой.

- А в церкви, - стала рассказывать Елизавета Васильевна, сверкая искусственными зубами, улыбаясь молодым мужчинам. - Юлька нашла.

- Постой, я не понял. - Мы с Аленой переглянулись. - Она вчера вечером убиралась в церкви, сегодня утром... и только сейчас?..

- Ну какая разница?! - радовалась подруга мамы. - Юлька говорит, они лежали в выбоине, рядом с отлетевшей плиткой. И сослепу она не сразу заметила.

Однако выбоина, как я понимаю, глубиной полсантиметра, не больше, а связка ключей, хоть так ее клади, хоть этак, сантиметра на полтора в высоту. Не подбирал ли кто-нибудь эти ключи и не снял ли копии, вот о чем я размышлял и о чем, конечно же, думала со страдающим лицом моя жена.

Елизавета Васильевна поняла наши сомнения:

- Да что вы, церковь такое место... там никто...

А если наша мама обронила ключи в Совете ветеранов, так могло быть? И кто-то из старушек подобрал их, сразу не смог отдать (может быть, та же Юля? Не нравится мне ее показное смирение), а дома внук или сынок поинтересовались, взяли посмотреть да и сняли копию? Поскольку все эти бабушки живут неподалеку друг от друга, обойти с копией ключей наш микрорайон и отыскать нужную квартиру не составит никакого труда.

Или я грешу, так размышляя?

- Так ставим новые замки или нет? - хохоча, спросил Боголепов. - У меня все готово.

- Простите меня ради Бога, - снова заплакала наша старушка. - Такие хлопоты, такие траты...

- Да какие хлопоты! - Юрий Михайлович подошел к старушке и погладил по руке. - Нам это все равно что семечку щелкнуть. Для очистки совести давайте все-таки... вмастрячим? - Он прекрасно понимал, о чем мы с Аленой думаем.

Мать встревоженно посмотрела на нас.

- Так ведь нашлись!.. - прошептала она.

- Нашлись, нашлись! - радостно подтвердила Алена. - Все в порядке, мама.

В неловком молчании мы постояли минуты две. Мать не уходила - смотрела в наши лица.

- Конечно, вряд ли в церковь мог зайти плохой человек, - с неким усилием сказал я, убеждая себя и жену. - В самом деле, зачем менять... если нашлись. Юра, прости нас, все бывает...

Боголепов - легкий человек.