Аптекарша

- А уж это ваше дело. Поступайте как знаете.

- Вот штука, - шепнул исправник заседателю во время присутствия, пока старый секретарь непонятливо гнусил бесконечный и бестолковый доклад, штука так штука. Просвещение и до нас добирается. Аптекарь продал свою жену за пять тысяч рублей.

- Поторопился, - сказал, подумав, заседатель. - Мог бы получить больше; ну, и то куш порядочный. Есть же людям счастье!..

- Какая резолюция? - спросил секретарь.

- А как ты думаешь?

- Да, предать суду и воле божией.

- Я согласен.

- И я тоже.

Исправник и заседатель подписали резолюцию и отправились по домам.

- Ну, матушка, - говорила статская советница КриБогорская бедной дворянке, стоявшей перед ней в голодном почтении, - ну, матушка, слышала?.. Мерзость какая! Пфу!

Статская советница отвернулась и плюнула с негодованием.

- Про аптекаршу, что ли, матушка?..

- Про кого же другого? Ведь есть же этакие мерзавки!

- Поистине, грех великий.

- Что-о-о?..

- Грех, матушка, великий.

- Я не велю ее на двор к себе пускать. А ведь он, матушка, говорят, богатый человек... Много дарит, верно. Не слыхала ли?

- Нет, не слыхала-с.

- Экая ты бестолковая. Никогда ничего не узнаешь.

Говорят, собой хорош. Ты его видела?

- Видела.

- Брюнет или блондин?

- Не разглядела хорошенько.

- Что ж ты, слепая, мать моя? Ничего ты таки не знаешь. Ходишь себе болван болваном. Я его дедушку, должно быть, видала в Москве, когда мы с покойником жили на Никитской. Кажется, мог бы вспомнить, что я не бог знает кто; хоть бы плюнуть пришел сюда, так нет. Очень важная особа! Беспокоиться не угодно... Да и хорошо делает. Он уж верно ничего такого у меня не найдет. Экая мерзость! Пфу!!.

Несколько дней спустя дрожки городничего остановились у аптеки. Франц Иванович, как человек нечестолюбивый, поморщился немного от нежданного визита, однако ж встретил градоначальника с должною почестью.

Городничий, человек доброжелательный, но глупый, принял за дело данный ему совет вмешаться в семейные дела аптекаря.

- Я имею с вами переговорить об экстренном случае, - сказал он важно.

- Чем могу я вам быть полезен? - отвечал аптекарь. - Девичьей кожи у меня нет, а ромашки не осталось.

- Обязанность моя, - продолжал городничий, - не ограничивается только одним полицейским наблюдением. Начальство обязано, как попечительная матерь, вникать в нравственные отношения жителей и указывать на то, чего они должны остерегаться.

- Непременно, - отвечал аптекарь.

- Я очень рад, что вы со мною согласны. Мы с вами люди степенные и можем обсудить дело не горячась - не прайда ли?..

- Точно.

- В старину было иначе. Я скажу хоть про себя:

когда я стоял с полком в Белоруссии - вы знаете, около Динабурга, - я был еще молод, часто влюблялся, могу сказать накутил порядком... Да что за женщины эти польки - загляденье! Панна Дромбиковская, панна Чембулицкая... Наши русские и в подметки им не годятся...

- Да к чему это? - спросил аптекарь.

- Виноват, заговорился. Я хотел только сказать, что я надеюсь, что вы примете как следует то, что я имею вам сообщить.

- О панне Чембулицкой?

- Нет-с, о вашей супруге.

- Об моей жене? - закричал аптекарь таким голосом, что городничий отскочил на два шага.

- Не пугайтесь, это толки, о которых я для пользы вашей хотел вас предупредить.

- Какие толки?..

- Так... ничего... Только многие у нас удивляются...

частым посещениям барона в вашем доме... и делают гнусные сплетни... Вы понимаете?.. Я совсем не этого мнения... Но есть признаки. Надобно быть осторожным...

Аптекарь задрожал всем телом.

- Вы видите это окошко, - сказал он задыхающимся голосом, - скажите всем, которые явятся ко мне с подобными предостережениями, что я их вышвырну вон, как негодную стклянку. Жена моя чиста как голубь... Она выше клеветы, она выше всех низких сплетней, которыми живет ваш глупый город, господин городничий. Если кто-нибудь коснется хоть словом, хоть намеком до ее репутации, то вы видите эти руки... я руками разорву его как собаку, пока у меня будет хоть капля крови! Жену мою оскорбить! - кричал аптекарь. - Жену мою! Да это задеть мое сердце раскаленными щипцами. Да знаете ли, что в сравнении с ней весь ваш город... не стоит прошлогодней пилюли. Да я истерзаю, истолку в мелкий порошок всякое животное, которое дотронется только до нее!

В эту минуту аптекарь вырос на два аршина. Городничий пожал плечами и потихоньку выбрался на крыльцо.

Аптекарша стояла за дверью и все слышала. Когда она отворила дверь, муж ее спокойно уже сидел за конторкой, писал свои счеты и потряхивал рыжей головой.

- Что это ты шумел с городничим? - робко спросила Шарлотта.

- Да что, все пристает, чтоб я тротуары чинил на свой счет, а из каких доходов?..

Аптекаршу тронула бескорыстная привязанность ее мужа. Совесть начала ее мучить.

"О! - подумала она. - Отчего мой муж не дурной человек, я была бы спокойнее. Странная моя участь!..

Бедное мое сердце! Я не могу любить человека, который посвятил мне всю жизнь свою, а готова погибнуть для того, который был бедствием моей молодости! Но по крайней мере я не изменю своей обязанности; я останусь верна велениям закона".

Три недели прошли в мучительном упоении. Увлеченная обманчивым рассуждением, аптекарша предалась вполне преступному чувству. С утра смотрела она у окошка, не идет ли вожделенный, и когда он показывался вдали, глаза ее радостно сверкали, и когда шаги его отзывались на крыльце, сердце ее билось, страстный румянец пылал на щеках ее; она была счастлива:

и бедный городок, и бедная аптека казались ей раем земным.

А он? Кто вникнет прозорливо вовсе изгибы человеческого сердца с высокими природными началами, но испорченного от прикосновения света? Он тоже увлекался тайною прелестью восторженного сочувствия. Желая быть Фоблазом, он едва не сделался Вертером. Он был влюблен истинно, влюблен как студент, а хотел рассуждать о любви как лев новой школы. Он стыдился иногда искренности своих чувств и всячески старался возвысить себя до окаменения модного изверга. И любовь - эта чистая капля небесной росы невольно освежала его коварные замыслы, и обольщенный обольститель, ежечасно прерываемый в своих безнравственных предприятиях, должен был поникать головою, играть в четыре руки и слушать наивные рассказы о прежних подругах, о школьных невинных шалостях, о скромном ручейке девичьей жизни, тогда как воображение его возмущалось кипящим ключом. Тщетно старался он возобновить сцену памятного обеда: аптекарша истощала все женские хитрости, чтоб отклонить признания и страстные речи; и когда он сердился и душевно проклинал свою светскую оплошность, она так очаровательно умела ему улыбаться, она так выразительно глядела на него, что чело его снова прояснялось и надежда вкрадывалась в грудь. Иногда бедный барон нападал на самые разочарующие мелочи жизни; иногда аптекарша выходила к нему с озабоченным видом и засученными рукавами: это значило, что в этот день у нее стирали белье; иногда платье ее уж чересчур оскорбляло моду; иногда она прерывала намеки о вечной страсти и поспешно уходила в кухню взглянуть на жареную баранину, составляющую, как известно, важный предмет губернского продовольствия, - в эти минуты барон бесился на себя, на страсть свою и приказывал Якову укладываться. Потом, думал он, что неучтиво же уехать не простясь, и он опять отправлялся в аптеку. Шарлотта сидела задумчиво у окна. В глазах ее отражалось небо глубокого чувства. Она ему улыбалась... Голос ее, звучный, мягкий, отдавался в его сердце, и он снова забывал ьсвою досаду, планы искусного обольщения и сидел и засиживался по-старому, не наглядевшись и не наслушавшись досыта.